В 1929 году жизнь крестьянской массы, составляющей основную часть населения России, не слишком отличалась от жизни крестьянства в 1529. Те же соседские общины, в значительной степени ориентированные на натуральное хозяйство и производящие незначительное количество товарного хлеба. В оснащении крестьянских хозяйств та же соха, реже плуг, удобрение – тот же навоз, который, как и четыреста лет назад, в большом дефиците. Урожай в историческом центре России всё такой же низкий (по ржи – «сам-три», хотя даже в средневековой Англии было «сам-семь»). Низкая урожайность детерминирована коротким вегетационным периодом и бедными почвами вроде суглинка. Вдобавок посевы крайне уязвимы к метеорологическим экстремумам, таким, как нашествие арктического воздуха посреди лета. На дворе 20 век, но неурожай все также же угрожает стабильности всей страны, как и знаменитые неурожаи начала 17 века, когда летние заморозки губили посевы и, в конце концов, низвергли страну в кровавую Смуту.

В 1929 году вид у России был пасторальный, но никак не способствующий выживанию в намечающейся драке мировых лидеров, давно индустриализированных, электрифицированных, бронированных, моторизированных.

В течении каких-то десяти лет государство построило из Руси Полевой Русь Индустриальную. Хорошо известно, каких жертв это стоило. Несмотря на поиск надежных заемщиков, западные банки не решились профинансировать промышленный рост России. Никаких других источников инвестиций, кроме малопродуктивного земледелия, в отличие от Запада, у нас не было. Не было у России и той сотни лет, которую имели все приличные западные страны для своей индустриализации.

Русь Индустриальная уже к началу 50-х полностью ликвидировала зависимость от неблагоприятных природных факторов и устранила опасность вражеского силового давления. Впервые за всю свою историю она перестала быть земледельческой страной, где основные производительные силы сводились к сохе, а вся экономика, политика и культура стояли на плечах пахаря. Говоря языком теории систем, Русь Индустриальная наконец добилась устойчивости, гомеостаза.

Русь Индустриальная была близка индустриальным государствам Запада. Впервые за 700 лет, прошедшими после монгольского нашествия, дистанция между Россией и Западом сократилась до минимума по важнейшим показателям, таким как: продолжительность жизни, уровень смертности, грамотность и образованность, калорийность питания, производство промышленных товаров, уровень научных исследований, число технических новаций и изобретений на душу населения. Кое в чем мы сравнялись и даже вышли вперед.

Технологический скачок к Руси Индустриальной завершил многовековой труд государства по созданию всеобщих условий для безопасной жизни и ведения хозяйства. Впервые военная мощь России опередила на несколько порядков совокупную военную мощь всех ее соседей и практически не уступала «сборной всего мира». Технические новации, как никогда, были ориентированы на масштабы страны, на ее климатические и географические особенности. Лично для меня символом национально-ориентированной технологии является советский атомный лихтеровоз «Севморпуть».

Да, СССР покупал зерно. Но он имел возможность покупать зерно для населения зоны рискованного земледелия, потому центр производительных сил сместился у него в добычу углеводородов, в металлургию, в машиностроение.

Однако Русь Индустриальная не дожила до демократии.

Демократия на самом деле гораздо ближе к сфере производства и потребления, чем к политике. Необходимым условие для существования демократического режима является крупный индустриальный класс – квалифицированные рабочие, техники, инженеры, менеджеры.

При этом режиме массовый потребитель и массовый производитель единосущны. По сути, массовый потребитель потребляет те товары, которые он сам произвел в ипостаси массового производителя. И хотя финансово-промышленная олигархия, которую никто никогда не выбирал, присваивает прибыли и держит под контролем политиков, она никогда не пойдет наперекор воле массового производителя-потребителя.

Очевидно, что необходимым условием для создания демократического режима является долгий период устойчивого промышленного роста, завершающийся созданием развитой диверсифицированной экономики или, по крайней мере, высокотехнологичных отраслей, включенных в мировой рынок на выгодных условиях.

Все без исключения страны начинали индустриализацию, будучи в состоянии далеком от демократии. Не только Япония и прочие азиатские тигры тому подтверждение, но также Британия и США, чья история делалась отнюдь не в белых перчатках.

Три источника британского экономического чуда – основательный грабеж колоний, работорговля и рабский труд, опиумная наркоторговля.

В том же решительном англосаксонском духе действовали и США, разве что там долгий геноцид аборигенов-индейцев осуществлялся в особо извращенных формах. В 1830 году конгресс США принял даже Indian Removal Act – редкий случай, когда массовая депортация людей в районы вымирания была оформлена законодательным актом. Вспоминается только акт британского парламента от 1641 г. о массовой конфискации ирландских земель. Конгресс США заключил около 800 договоров с индейскими племенами, почти всех из которых были нарушены американским правительством.

Да что там период индустриализации, и в самом индустриальном соку американская демократия была весьма условной, хотя эта страна по естественным показателям – райский кусок суши с идеальными естественными границами. Демократия нерабовладельческая после 1865 добила индейцев там, куда их депортировала «демократия» рабовладельческая до 1865. Режим Реконструкции, «черные кодексы» и «законы Джима Кроу» означали постоянное подавление тех или иных групп населения Юга США. Индейцы обходились без гражданских и женщины без избирательных прав до 1920-х годов. Профсоюзы американские АФТ-КПП находились под страшным прессом спецслужб. Любая попытка создать левое движение, будь то радикальное или реформаторское, удушалась в зародыше, убоем активистов; помянем чикагский расстрел, мученическую смерть Сакко и Ванцетти, убийство Эллы Уиллингз и ее товарищей, ликвидацию Джеймса Хоффы, М.Л. Кинга и Малкольма Икс, уничтожение «черных пантер» и других негритянских смутьянов. (При том американская медиасистема оперативно заметала косточки убиенных под толстый ковер забвения.) Всю индустриальную эпоху на серьезной политической сцене США ухитрились продержаться всего две партии, представляющие близкие ветви крупного капитала. И тем американские слоны-ослы очень напоминали нашу КПСС, представляющую после 1930-х интересы индустриального управленческого класса…

Казалось бы, еще двадцать лет и американская модель нам была бы плечу. КПСС могла тихо-мирно разделится на каких-нибудь «рабочих коммунистов» (наших слонов-демократов) и «народных коммунистов» (наших ослов-республиканцев), после чего страна бы рапортовала о превращении демократического централизма в демократический плюрализм, о создание атмосферы выбора и о переходе к реальной многопартийности. Что немедленно бы подтвердили народные и рабочие демократы из доброй сотни стран Третьего мира. Если бы это произошло, то мы не только догнали бы США по уровню демократии, но и сильно перегнали. Заткнули бы за пояс и по массовости партий, и по опоре на народные массы. После чего трепачи из радио «Свобода» отправились бы париться в очередях на бирже труда.

Но на исходе 20 века случилось совсем другое. Позднесоветская элита (от директоров заводов до писателей и режиссеров) превратилась из управляющего класса в стаю хищников, лгунов и паразитов.

Весь процесс мутации занял какие-нибудь десять-пятнадцать лет и совпал по времени со становлением постиндустриального общества на Западе.

За эти десять-пятнадцать лет в СССР произошел быстрый уход интеллектуальных сил из управления, что быстро отразилось на качестве народнохозяйственного планирования. Проще всего обхихикать саму идею централизованного планирования. Однако именно план позволил стране произвести три больших и вполне удачных рывка, без которых страна бы просто погибла: индустриализацию 30-х, мобилизацию 1941—1945 гг. и выход из послевоенной разрухи в сверхдержавы. К концу 70-х вычислительная математика готова была обеспечить плановые органы необходимой техникой и математическими методами, позволявшими оптимальное использование ресурсов всей страны (Л. Канторович получил нобелевку именно за исследование методов «линейного программирования» советской экономики). Однако по-прежнему преобладал упрощенный стиль составления планов, направленный на повышение общественных затрат (по аналогии с тонно-километрами полушутя-полувсерьез работники НИИ предлагали планировать научную работу в стуло-часах). За ширмой сверхзатрат функционировал бюрократический рынок, предтеча криминального рынка 90-х годов.