Потом не с гневом, но со слезами к Панфило обращаясь, так, помнится, я говорила:
«Панфило, теперь я знаю причину твоего отсутствия; теперь твои обманы мне открылись; теперь я вижу, какая жалость тебя удерживает. Теперь ты празднуешь свой брак, а я, словами твоими обманутая и обманувшаяся, томлюсь, рыдая, и смерть себе готовлю, она придет, проворная, твоей жестокостью влекомая, и прекратятся дни, которые я так желала бы продлить, – и ты будешь причиной этого. О негодный юноша, быстрый к моему горю. С каким сердцем женился ты? Ты думаешь и ее обмануть, как обманул меня? Какими глазами ты на нее смотрел? Теми, что обольстили меня, несчастную, слишком доверчивую? Какую клятву ты ей дал? Ту же, что и мне? Но как ты мог это делать? Разве ты не знаешь, что раз обещанная вещь не может быть обещана в другой раз? Какими богами клялся ты? Теми же, клятвы которым ты нарушил? Я не знаю, какое превратное желание тебя так ослепило, что ты, чувствуя себя моим, другой предался. Увы, чем заслужила я такое отношение? Куда от нас так быстро отлетел легкий Амур? Увы, как тягостно теснит печальная судьба несчастных! Теперь ты все: клятвы, что произнес и подтвердил десницей, богов, которыми ты поручился о возврате, но не вернулся, свои льстивые слова, что так часто дарил мне, слезы, которыми не только свое, но и мое лицо ты орошал, – все бросаешь по ветру и весело живешь с новой женою, надо мною издеваясь!?
Увы, кто мог подумать, что ложь таится в твоих словах и что твои слезы – искусственны? Не я, конечно, так как мне казалось, что твои слова и слезы искренни, я их за таковые и принимала. Может быть, ты скажешь, что слезы были искренни и клятвы даны от чистого сердца, тогда какое оправдание найдешь ты, что их не сохранил так же свято, как дал их? Ты скажешь, что прелесть новой женщины была причиной этого? Причина слаба и только явственно доказывает непостоянство. И кроме того, разве она меня удовлетворит? Конечно нет. Злой юноша! разве не видишь, как пламенно тебя любила и люблю помимо воли? Конечно, ты это знал, тем легче было тебе меня обманывать. Но ты, чтобы показаться тоньше, все искусство слова хотел пустить в ход. Ты не подумал, что честь не велика ввести в обман женщину, столь доверявшую тебе. Моя простота заслуживала бы большей верности, чем от тебя имела. Что говорить! я верила тебе самому так же, как богам, которыми ты клялся; теперь же молю их: пусть это будет славнейшим подвигом твоим, что ты обманул ту, что любила тебя больше самое себя.[88]
Скажи, Панфило, сделала ли я что-нибудь, чтобы ты мне так хитро изменил? Против тебя ни в чем я не провинилась кроме того, что неразумно в тебя влюбилась и любила и верила тебе больше, чем нужно; но эта вина не заслуживает, особенно с твоей стороны, такого наказанья[89]. Действительно, я знаю за собою преступленье, которым навлекла я на себя небесный гнев; Это – принять тебя, негодного и безжалостного юношу, себе на постель и терпеть, чтоб ты лежал со мною рядом и касался меня[90], но, может быть, ты в этом был более меня виновен, как они сами видели; ты же сам, будто привыкший ранее к обманам, искусно нашел случай застать меня среди тихой ночи мирно спящей и, заключив в объятья почти насильно, победил стыдливость, я была почти еще всецело во власти сна. Что было делать мне, видя это? Кричать, – и этим криком навлечь на себя вечное бесчестье, а на тебя, которого любила я больше, чем самое себя, накликать смерть? Видит бог, я сопротивлялась насколько могла, но ты победил и овладел своей добычей. Увы, день, предшествовавший этой ночи, был последним, в который я могла бы умереть честной![91]
Какая скорбь теперь меня настигла! Ты, находясь с избранной девушкой, чтобы понравиться ей больше, будешь рассказывать про старые любви, меня несчастную во многом обвинишь, унизишь мою красоту и манеры[92], которыми прежде так восхищался; теперь же ее хвалить лишь будешь и то, что сделала тебе я от полноты любви и сожаленья, сочтешь за происшедшее от буйной похоти.
Но не забудь средь выдумок сказать о твоем невыдуманном обмане, упомяни, как ты меня несчастную в слезах оставил, о почестях и уважении к тебе, чтоб сделать очевидною всем слушающим твою неблагодарность. Не премини сказать, какие и сколько юношей добивались моей любви различным способом, как украшали цветами мои двери, дралися по ночам, днем оказывали храбрость и никогда не могли меня отвлечь от твоей обманчивой любви; а ты, едва завидев незнакомую тебе девушку, уж изменил мне. Когда она не так проста, как я, поостережется твоих поцелуев, твоих обманов, как я их остеречься не сумела; пускай она с тобой поступит, как с Атреем поступила его возлюбленная[93], как дочери Даная(*)со своими мужьями[94], как с Агамемноном Клитемнестра[95] или, по крайней мере, как я, подстрекаемая твоею злобой, поступила со своим мужем, не заслужившим такого оскорбления; чтоб привела тебя к такому состоянию, что у меня исторгло бы из глаз слезы, как ныне плачу над самой собою; и если боги имеют сострадание к несчастным, пусть это все скорей тебя постигнет!»
Кроме того, что подобные жалобные мысли меня преследовали не только Этот день, но возвращались часто и в последующие, кроме того, немалое волнение, высказанное вышеупомянутой девушкою, меня повергло в тягостные думы, и по обыкновению я так сама с собою рассуждала:
«Увы, чего жалеть мне, Панфило, что ты далеко и принадлежишь другой женщине, когда, будь ты здесь, ты все равно не был бы моим? Злой юноша, на сколько частей делится твоя любовь или может делиться? Можно предположить, что таких, как я и эта девушка (теперь ты к ним присоединил еще третью), было у тебя много, а я считала, что я у тебя одна; и вышло, что думая заботиться о своем счастьи, я заботилась о чужом. Кто может звать, если это возможно знать, не просила ли у неба кто-нибудь более меня достойная милости божией, чтобы за обиду за мои злые к ней поступки я получила эту тягостную скорбь, в которой пребываю? Но кто бы она ни была, если таковая есть, пусть простит мне, что согрешила я по неведению, и мое неведение мне будет оправданием, но ты как мог с таким искусством притворяться? с какою совестью ты это делал? какая нежная любовь тебя толкала к этому? Я слышала не раз, что возможно только одну любить в одно и то же время, но очевидно не для тебя такое правило, ты многих любил или делал вид, что любишь.
Что ж, со всеми или только с нею, что не сумела скрыть то, что тобой скрывается так хорошо, ты связан такой же клятвой, обещаниями, как и со мной? Если так, ты можешь быть спокоен, как бы не связанный ни с кем, ибо то, что дается безразлично всем, никому не дается. Как может случиться, чтоб тот, кто столько покорил сердец, свое сохранил свободным? Нарцисс(*), любимый многими, ко всем суровый, влюбился наконец в свое отражение; Аталанта(*), быстрейшая беглянка, ко всем влюбленным строга была, пока добровольно не поддавшись обману Гиппомена, не была побеждена[96]. Но зачем прибегать к древним примерам? Я сама, никем раньше не побеждаемая, была покорена тобою; ты меж многих не мог найти, кому бы сдаться? Не верю, убеждена, что и ты был взят; а если так, то почему со всею силой та не вернет тебя к себе? И если ты ко мне прийти не хочешь, так возвращайся к той, что не сумела скрыть вашу любовь. Если ты хочешь, чтобы меня преследовало несчастье (может быть, ты считаешь, что я заслуживаю этого), то не отмщай на других мои проступки, возвращайся хоть к ним, сохрани хоть клятву, данную, может быть, раньше, чем мне, и не оскорбляй из желания досадить мне стольких других, которых ты оставил здесь в надежде; что значит одна в сравнении со многими? Та принадлежит уже тебе, не может, при всем желаньи, не быть твоей, и так оставь ее надежною, и поспеши сюда, чтобы своим присутствием сохранить тех, которые могут сделаться и не твоими».
