Ведь случается, что люди, побыв вместе всего несколько дней, уже мучатся и горько плачут, клянутся, обещают то, что наверное думают исполнить, потом случится что-нибудь новое, – и все клятвы вылетают вон из головы. Разве так редко, что молодые люди слезами, клятвами и обещаниями обманывают женщин? Они умеют это раньше, чем любить, непостоянство этому их учит: всякий из них предпочтет в один месяц переменить десять женщин, чем десять месяцев любить одну и ту же; они всегда ищут новые лица и характеры и хвастаются, что многих любят. На что надеешься? Зачем напрасно предаешься пустой доверчивости? Ты не в силах отвлечь его, перестань любить и покажи, что таким же способом, как ты была обманута, ты сама можешь обмануть».

Такие речи возбуждали во мне неистовый гнев, ужасным жаром воспламеняли душу и побуждали к бешеным поступкам. Но тотчас ярость сменялась горькими слезами (иногда очень продолжительными), из груд» вырывались тяжкие вздохи; чтоб успокоиться, гнала я вещие мысли и насильно надежду возвращала. И так долгое время провела, то надеясь, то отчаиваясь, то непрерывно стараясь узнать, что с ним случилось, что он не едет.

До сей поры, жалостливые дамы, все слезы покажутся легкими, все мои вздохи приятными в сравнении с теми, что печальное перо мое, более ленивое к описанию, чем сердце к чувствованию, готовится изобразить вам. И правда, если предыдущие горести могли рассматриваться как злоключения молодой женщины более страстной, нежели несчастной, то последующие будут совсем другого рода. Итак, укрепитесь духом, чтобы вас, если вам рассказанные происшествия казались тягостными, не испугали мои обещания, что последующие будут еще тягостнее, и право, я побуждаю вас к этому печальному занятию не столько для того, чтобы разжалобить вас моею судьбою, сколько для того, чтобы вы, узнавши причину моих бед, остереглись так доверяться всякому юноше; и может быть, в одно и то же время себя я привлеку к повествованию, вас отвлеку советом и излечу, поведав, что со мной случилось.

Скажу вам, женщины, что больше месяца по истечении обещанного срока проведя в вышеописанных домыслах, однажды я услыхала новость о любимом юноше. С благоговейной душою отправилась я посетить святых монахинь и помолиться, чтобы господь или вернул мне Панфило, или, изгнав его из моей памяти, потерянную крепость мне возвратил; и случилось, что когда я скромно беседовала с сестрами, соединенными со мною узами родства и давнишней дружбы, пришел туда купец, который нам, что Улисс и Диомед Деидамии^(*)и ее сестрам, стал показывать различные убранства, приличные таким женщинам.

По его выговору я узнала, что он земляк Панфило, что он и сам подтвердил, будучи спрошен одною из монахинь. Показав свой товар и продав кое-что из него, он весело стал болтать с сестрами; покуда он ждал платы, одна из них, молодая, красивая, благородного происхождения, та самая, что прежде узнавала, кто и откуда он, теперь спросила, не знал ли он когда-нибудь Панфило, своего земляка. О как такой вопрос совпал с моим желаньем!

Конечно, я была очень довольна и прислушалась к ответу. Купец проворно ответил:

«Да кто же лучше меня его знает?»

Девушка с притворным любопытством спросила:

«А что с ним теперь?»

«О, – ответил купец, – довольно с него и того, что отец, у которого он единственный сын, к себе его вызвал».

Девушка опять спросила:

«Как давно ты имел о нем последние новости?»

«Я думаю, еще нет и двух недель, как я с ним расстался», – ответил тот.

Женщина продолжала:

«А тогда как он поживал?»

Тот ей ответил:

«Отлично: в тот самый день, когда я уезжал, я видел, как в его дом входила с большою пышностью прекрасная госпожа, которая была, как я узнал, его молодою супругой».

Меж тем как купец это говорил (хотя я слушала с горьчайшею скорбью), я пристально смотрела на лицо вопрошающей, думая с удивлением, что ее побуждает узнавать такие близкие подробности о том, кого считала я едва Знакомым с другими женщинами. И я увидела, что лишь только до ее слуха достигло, что Панфило женился, как она, опустив глаза, покраснела, быстрая речь замерла на устах, и я заметила, что она едва удерживается от слез. Потрясенная словами купца и внезапно пронзенная еще новою скорбью, насилу я сдержалась, чтоб с ругательствами не упрекать ее за ее смущенье, ревнуя, зачем так явно выдает она свою любовь к Панфило, меж тем как я больше ее имела бы законных причин страдать от слышанного. Однако я сдержалась и тоскливым усилием, подобное которому вряд ли найдется, скрыла сердечное волненье, не изменившись в лице, скорей готовая заплакать, чем слушать дальше.

Но девушка, тоже скрывши скорбь, быть может, с таким же усилием, как и я, будто и не она это так смутилась, попросила подтверждения этой новости, но чем больше расспрашивала, тем более убеждалась в том, что так противоречило ее и моему желанью. Потом, простившись с купцом и смехом скрыв свою печаль, я провела там в веселой беседе гораздо больше времени, чем хотела.

Когда беседа прекратилась, мы разошлись, и я с душою, исполненною мучительного гнева, трепеща, как ливийский лев, что в западне охотников завидел, пошла к себе домой, то краснея, то бледнея, то замедляя шаг, то ускоряя его больше, чем позволяет женское достоинство. И как только я нашла возможным отдаться своим чувствам, войдя в свою горницу, принялась я горько плакать; а когда долгие слезы отчасти умерили мою печаль, так что дар слова мне вернулся, так слабым голосом я начала:

«Теперь, несчастная Фьямметта, ты знаешь, почему Панфило твой не возвращается; теперь ты знаешь, почему так медлит твой желанный; теперь нашла ты, чего искала! Чего же еще ищешь? Чего просишь? Довольно. Панфило уже не твой, отбрось желанье снова его иметь, покинь напрасную надежду, прекрати горячую любовь, оставь неразумные мысли, но лучше доверяйся предчувствиям вещей твоей души, – и научись распознавать обманы юношей. Вот ты пришла туда, куда приходят все слишком доверчивые люди».

При этих словах снова охватывал меня гнев и слезы еще сильней струились. И снова более твердые слова я начинала:

«Вы, боги, где вы? Куда взираете? Куда вы правите свой гнев? Зачем не падает он на того, кто насмеялся вашей власти? Юпитер клятвопреступник, что делают твои перуны? Куда теперь их мечешь? Кто нечестивее их заслужил? Как не поразишь негоднейшего юношу, чтобы другие впредь боялись нарушать клятву? О светлый Феб, где ныне твои стрелы, их меньше заслужил Пифон[87] пронзенный, чем тот, кто лживо призывал тебя в свидетели своих обманов? Лиши его света лучей твоих, нежалостливым будь к нему, как прежде был к несчастному Эдипу^(*). Вы, боги и богини, и ты, Амур, чья власть осмеяна лживым любовником, что не покажете теперь своей власти и праведного гнева? Зачем не обратите вы небо и землю против новобрачного, чтоб не служил он примером обманщика, презревшего вашу власть, и не оставался, чтоб еще дольше надругаться вам! Ведь много меньших проступков побуждали ваш гнев к менее справедливому отмщенью. Что ж медлите теперь? Достаточно жестокими к нему вы быть не можете в заслуженном наказаньи.

О я несчастная! Когда бы возможно было, чтоб вы, как я, почувствовали на себе последствия его обмана, чтоб загореться вам, как мне, желаньем наказать! О боги, пусть часть несчастий или даже все те, которых для него я опасалась, и обратятся на него! Пошлите ему какую угодно смерть, чтоб я в последний раз всю боль из-за него испытала, – и отомстите зараз ему и мне! Не допустите, чтоб я одна страдала за его грехи, а он, позорно насмеявшись над вами и надо мною, спокойно наслаждался с новою супругой, в то время как меч правосудия поражает безвинного!»