Не раз говаривала мне мудрая мамушка такие речи, пытаясь разогнать мою печаль, но мало что принимала я из этих слов, большая часть которых разлеталась на воздух, а тоска с каждым днем все больше овладевала скорбящею душою, и часто, лежа на кровати, уткнув голову в руки, думала я тяжкие думы. Такие жестокие вещи скажу я, что можно бы не поверить, что о них даже может подумать женщина, если бы будущее не доказало нам этого. Удрученная небывалою скорбью, чувствуя себя без надежды покинутой своим возлюбленным, так говорила я сама с собою:
«Вот Панфило заставляет меня умереть, как умерла Сидонская Элисса(*)или даже еще хуже; он хочет, чтобы я, покинув этот мир, ушла в другой; и я, покорная ему, исполню его волю и расплачусь и за свою любовь, и за свой грех, и за измену мужу; и если на том свете души, освобожденные от телесной темницы, имеют некоторую свободу, немедленно я с ним соединюсь, и, чего плоть не смогла сделать, душа возможет. Вот я умру! И жестокость эту (чтоб избежать несносных мук) сама я над собою совершу, потому что ничья другая рука не будет так тверда, чтобы достойно надо мною свершить заслуженное наказанье. Без промедленья умерщвлю себя, хоть смерть нам неизвестна, но ожидаю ее более благостной, нежели плачевная жизнь».
И остановясь на таком решении, я стала выискивать, какой способ из тысячи выберу я, чтобы лишить себя жизни; прежде всего на мысли мне пришло холодное оружие, которым многие, а в том числе и вышеупомянутая Элисса(*)покончили свою жизнь; потом я думала умереть, как Библида(*)и Амата(*), но более чувствительная к моему доброму имени, нежели к себе самой, не столько боясь смерти, сколько опасаясь ее способа, я откинула оба предположения, потому что людям один мог бы показаться бесчестным, другой же слишком жестоким. Потом я вздумала поступить, как жители Сагунта(*)и Абидоса(*), одни из страха перед Ганнибалом Карфагенским, другие перед Филиппом Македонским, когда со всем своим имуществом они сожгли себя; но рассудив, что при этом пострадает ни в чем не повинный мой муж, и этот план отбросила, как оба предыдущие. Вспомнились мне и ядовитые напитки(*), что в старину причинили смерть Сократу[159], Софонисбе[160], Ганнибалу и многим другим героям; эта мысль пришлась мне по душе, но подумав, что много времени пройдет, покуда я буду искать отравы, и мое намерение может пройти, я стала искать другого способа; подумала было я удушиться коленками, как многие делали, но найдя этот способ смерти сомнительным и несколько затруднительным, перешла к другим; по таким же соображениям оставлены были мною и уголья Порции[161], в смерти Ино и Меликерта[162], а также и Эрисихтона[163] меня останавливала медлительность и кроме того болезненность последней. Больше всего, казалось мне, подходила смерть Пердика[164], бросившегося с высокой критской стены, эта смерть мне нравилась как несомненная и лишенная всякого бесчестья; я так размышляла:
«Брошусь с вышки своего дома, тело разобьется на сотню частей и отдаст через сотню кусков, окровавленную и разбитую душу печальным богам; никто не обвинит меня в неистовой жестокости к самой себе, но припишут это несчастному случаю и поплачут обо мне, кляня судьбу».
На этом я остановилась, думая, что если я и ожесточилась против самой себя, то возможную жалость все-таки сохраняю.
Решив, ждала я только удобного времени, как вдруг внезапный холод проник в мои кости, и, задрожав, я так сказала:
«Несчастная, что хочешь делать? Ты хочешь исчезнуть, побуждаемая гневом и тоскою? Разве, если бы ты была больна при смерти, ты не должна была бы употребить все усилия, чтобы остаться в живых и перед смертью хоть один раз еще увидеться с Панфило? Ты думаешь, что, умерев, ты сможешь его увидеть? Ты думаешь, что жалость ни к чему его не может подвигнуть по отношению к тебе? Что принесло Филиде(*)нетерпеливой запоздалое возвращение Демофонта? Цветущим деревом[165] она не чувствовала его прихода, который мог ее удержать, если бы не растение, а женщина его встретила. Живи, когда-нибудь он сюда вернется, пусть возвращается любящим ли, враждебным ли! Каким бы он ни вернулся, все равно ты его будешь любить, и, может быть, он заметит это и сжалится над тобою; ведь не от дуба, не от пещеры, не от скалы родился он, не тигровым и не другим каким звериным молоком вспоен[166], не стальное или алмазное у него сердце, чтоб он не знал ни жалости, ни состраданья; а если он не тронется, то, будучи живою, тогда скорее можешь наложить на себя руки. Ты год печально проживши без него, можешь потерпеть и другой, кто смерти ищет, она всегда к его услугам, тогда она быстрее и лучше будет, чем теперь, и ты уйдешь с надеждой, что, каким бы врагом он тебе ни был, прольет несколько слез о тебе. Итак, отложи слишком поспешно взятое решенье, кто спешит с решеньем, часто раскаивается, а в том, что ты замыслила сделать, раскаиваться невозможно, а если было бы и возможно, то бесполезно».
С душой, охваченной такими мыслями, я долгое время колебалась, но Мегера, подстрекнув меня острою болью, заставила склониться в пользу первого плана, и молча стала я думать о его исполнении; и я, изобразив на своем печальном лице ложное успокоение[167], так кротким голосом обратилась к молчавшей кормилице с тем, чтобы она ушла:
«Вот, милая матушка, твои правдивые слова на пользу проникли в мое сердце, но чтобы вышла совсем дурь из головы, оставь меня заснуть и помолчи немного».
Она, будто догадываясь о моих намерениях, похвалила, что я засну, и, чтобы исполнить приказание, отошла немного, но из комнаты совсем уйти ни за что не хотела. Я не хотела возбуждать подозрений, не протестовала против Этого, думая, что видя меня спокойною, она уйдет. Итак, лежа молча, желая обмануть своим видом, в последние часы, как я предполагала, своей жизни, не выдавая себя никакими внешними проявлениями, я стала так в печали размышлять:
«Несчастная Фьямметта, несчастнейшая из всех женщин, вот наступил сегодня твой последний день и, бросившись с высокого дворца, ты разобьешься; душа покинет тело, кончатся твои слезы, вздохи, печали и желанья, и ты с Панфило свободны будете от данных обещаний. Сегодня ты получишь от него заслуженные лобзанья; сегодня повлекут твое тело к позорной муке воинственные знамена Амура; сегодня душа твоя узрит Панфило; сегодня узнаешь ту, ради которой он тебя покинул; сегодня заставишь его силой сжалиться, сегодня начнешь отмщенье ненавистной сопернице. Но, боги, если есть в вас хоть капля жалости, услышьте последние мои молитвы: пусть смерть моя не будет позорною между людей; если я совершаю грех, вот уж готово ему и наказанье, потому что я умираю, не открывая причину своей смерти, что было бы мне немалым утешеньем, если б я была уверена, что не заслужу этим порицания. И дайте еще дорогому супругу вынести мою смерть, когда бы я, как должна, хранила любовь к нему, теперь не воссылала бы этих молитв, а радостно старалась бы сохранить свою жизнь. А я, как неблагодарная, как те, что худшего всегда себе ищут, вот какую награду себе готовлю! О Атропа[168], умоляю тебя для всех безошибочным твоим ударом, смиренно умоляю, сильней стреми твоею силой падающее тело и безболезненно пресеки мою жизнь от пытки Лахесис твоей; тебя же, Меркурий(*), подземный восприемник, твоей любовью, что тебя палит, моею кровью, что жертвую тебе, – молю, чтоб кротко душу ты мою провел в места, ей уготовленные твоим судом, и чтоб не столь ужасные ты ей определил, что в сравнении с ними прошедшее страданье казалось бы легким».
