– Медицинский спирт, – Толечка изобразил на лице восторженность проходящего мимо мавзолея. – Чистейшая вещь! Ровно семьсот граммов. Если без закуски, должно хватить.

– Семьсот?… Учти, я могу забыть твою фамилию. И даже имя.

– Нестрашно. Этим нас не запугать.

Толечка оказался прав. Без закуски действительно хватило. Даже половины. Не прошло и пяти минут, как мы «поплыли», а мир не просто потеплел – мир прямо-таки закачался.

– Летим! – заблажил Пронин. – Самум к городу, а мы от него!.. – Раскинув руки, он засеменил по асфальтовой дорожке, словно по зыбкой паутинке каната. Я поневоле залюбовался им. Несмотря на разгильдяйский вид, Толик безусловно принадлежал к категории щеголей. Щегольство ведь вещь условная. С одинаковым успехом можно щеголять «Мерседесом» на улице и проездным билетом в трамвае. И то и другое вполне оценят. К щеголеватым людям я вообще отношусь с симпатией. Все равно как к декоративным птичкам или рыбкам. Они украшают этот мир, как могут. Потому что молятся красоте. Я в нее тоже верую. И Толик верует. Да ему и нельзя не веровать. Он не выше метра шестидесяти и ровно половина женщин взирает на него свысока. В этом кроется один из парадоксов природы. Ущемленные люди досконально разбираются в том, в чем ущемлены и обижены. Как герань за стеклом они тщетно тянутся к солнцу, изощряясь в бесконечных поисках, доходя до удивительной виртуозности. Присмотритесь к малорослым и удивитесь. Изящества в них на порядок больше, чем в длинноногих и великаноподобных. Чувство независимости и осознания собственного достоинства – вот, что умудряются они втиснуть в свою неказистую осанку. И успех, как говорится, налицо. В отличие от сутулящихся верзил они прямы и свободны. А если стоят, то только в императорских позах – горделиво отставив ножку, если шагают, то вальяжно и неторопливо. Вероятно, жизнь к ним не столь великодушна, зато и обучает большему.

Чувствуя, что в голове расцветают индийские сады, и надменные павлины, выходя на лужайку, начинают расправлять свои цветочные веера, я что-то выкрикнул и осторожно, стараясь не горбиться, тронулся следом за Толиком. И в точности как он распахнул руки. Я тоже хотел казаться щеголеватым и красивым. Кажется, какому-то грузовику пришлось нас объехать. Мы его почти не заметили.

– А вообще-то к пассиву я отношусь не-га-тивно! – Толечка по-птичьи замахал руками, но взлететь не сумел. – Ну не нра он мне и все. Жить надо ак-тив-но! С любопытством и интересом!..

– он заскакал на одной ножке, как девочка, играющая в классики. – То есть, звоню я, скажем, даме и приглашаю в кафе. Скажем, в наш отечественный «Исе Креам». Само собой, она говорит «да» и начинает собираться. А не позвоню, – не будет ни «да», ни «нет». Вообще ничего не будет.

– Может быть, она будет ждать?

– Возможно! А возможно, не будет. Я вообще не знаю, ждут ли они когда-нибудь. Скорее, живут, как живется, а уж потом называют это ожиданием… Но речь в общем-то о другом. О том, что она мне не желает звонить. Я звоню, а она, видите ли, нет.

– Почему нет-то?

– Откуда я знаю! Такая вот, дескать, скромница. Приглашать, якобы, – на танго или там на тур вальса – обязаны исключительно мужчины, а не наоборот. То есть, я, собственно, не против. Не уважаешь эмансипацию – не надо. Но если я болен? Если у меня лихорадка и температура под сорок? Если мне нужна помощь и чтобы мягкая прохладная ладонь легла на мой воспаленный лоб? Что тогда?… Или я опять должен первым ползти к телефону?… Она, видите ли, ждет! Стесняется первой проявить инициативу!.. Нет, братцы-кролики, это не любовь! Это пастбище! Нонсенс, как я это называю!

– Почему пастбище-то?

– Дапотому что жуем! Жуем и вечно чего-то ждем! Не-е-е-т, братцы, такая шара у вас не пройдет!

Пронин погрозил случайному прохожему пальцем ипринялся озираться, видимо, не узнавая местности. Я тоже ее не узнавал, но мне было неинтересно что-либо узнавать.

– Если это окраина, то мы почти рядом.

– А если нет?

– А если нет, то нет… Закурим? – Толик бодро принялся раскуривать пару сигарет – одну для меня, другую для себя. Уже окутанный облаком сизого дыма, он вдруг радостнозамычали, сорвав с головы шляпу, подкинул ее в воздух. Головной убор описал кривую и навечно осел в ветвях придорожной березы.

– И пусть! Не жалко!..

Мы бодро зашагали в неизвестность.

– Может, в ней гнездо кто совьет. Соловей какой-нибудь или скворец…

– Скворцы в скворечниках живут.

– А чем моя шляпа хуже? – Толик обиделся. – Ничем, полагаю, не хуже! Во-первых, фетр, а во-вторых…

Он натужно раскашлялся.

– Во-вторых, красиво… Ох, и крепок табачище!

Дело было, конечно, не в табаке. С каждым шагом Толик становился все более рассеянным. Память песком просыпалась из его ветхих карманов, однако с двумя сигаретами в зубах он все равно выглядел восхитительно.

Мы шли, потому что не стояли на месте. Дорога казалась широкой ировной. Шагалось бодро и с настроением. Энергия Толика мало-помалупередаваласьи мне, о превратностях жизни думалосьуже свысока, с этакой долей снисходительности.

И все-таки когда старенькую кирпичную пятиэтажку мы окольцевали в третий или четвертый раз, я, памятуя рассказ Пронина, решил проявить инициативу и поинтересовался у Толечки адресом царицы. В ответ он снова достал заветную флягу и, предварительно поболтав над ухом, протянул мне. Я удивился, но принял ответ, как должное. Вероятно, Толечка знал, что делает_, и два окурка в уголках его губ по-прежнему смотрелись весьма значительно.

Спирт был столь же горек, сколь и зол. С ним не произошло никаких волшебных изменений. Изменения происходили с нами. Третий глоток дался мне с необыкновенным трудом. Что-то внутри отчаянно противилось и всякий раз выталкивало огненную влагу обратно, отчего я, видимо, добрых полминуты напоминал жабу, сдувающую и раздувающую щеки.

После незамысловатого тоста, произнесенного вдогон выпитому, Пронин наконец-то уделил внимание моему вопросу. А может быть, созрел ответ. Спирт, стало быть, извлекался на светнезря. Пронин действительно знал, что делал.

– Адрес – не математика. Это география. Так что не беспокойся. Движемся точно по азимуту!.. – и Толечка тут же зашагал, заставив меня молча ему позавидовать. Даже после второй порции спирта вышагивал он по-прежнему бодро, почти не петляя, а слово «беспокоиться» выговорил абсолютно членораздельно, пропустив только букву «п», что в сущности было полнейшим пустяком. Чтобы хоть как-то отыграться, я злорадно предупредил Пронина:

– Сейчас столкнешься со столбом.

– Сам ты… – Ответствовал он и в следующую секунду в самом делестолкнулся с упомянутым мною препятствием, но, видимо, не очень сильно, потому что презрительно хмыкнул и заканделял дальше. И сновая ему позавидовал. Надо думать, по-плохому, потому что Эльдар-Эдуард утверждал, что «по-хорошему» не бывает…

Время шло, и вскоре с некоторым удивлением я обнаружил, что справа и слева у меня выросло еще по голове. Этаким шварцевским шестиглазым драконом я перся по улицам родного города, и встречные прохожие не спешили охать и ахать. Потом одна голова отвалилась, и пока я ее искал, потерялась вторая. «Худо мне будет с одной головой», – подумал я и дернул себя за ухо. Кажется, оторвал и его. Испуганно взглянул на преступную руку, но ухо, должно быть, успело скатиться на землю вслед за второй головой. Опустившись на корточки, я зашарил по тротуару.

– Что ищем? – ко мне подполз на четвереньках Толечка. – Что ищем, говорю? Не это? – он сунул мне под нос какой-то булыжник. Покачав головой, я все же спрятал находку в карман, шатко поднялся.

– Со мной не пропадешь! Отыщу, что хочешь, – Толечка воодушевленно продолжал обыскивать дорогу. – Чертовы лужи!.. Ты на дне смотрел?

Но мне было уже не до него. С ужасом я взирал, как ближайший столб кренится и заваливается на мостовую. Крикнув, я скакнул вперед и обхватил его руками. О, чудодейственный спирт! Возможность спасения мира… Падение замедлилось. Я старался, как мог. Но при этом подумалось: «А если бы не я? Если бы оно все-таки рухнуло? Вниз, на маленьких детишек, на какую-нибудь беспомощную старушку?… Кругом бардак и беспризор!»