– Пойдем, – позвал он. – Я уже в норме. Сам понимаешь, оставаться долее неприлично.

– Ммм… – Промычал я. – Не понимаю, причем тут я? Кажется, я еще в относительном порядке.

– Но ты ведь мне друг? – Толечка точно девушку приобнял меня за талию.

– Прежде всего я тебе сосед.

– Сосед и друг в одном лице – это почти братство. И потом

– ты ведь тоже любишь Рыбникова с Юрой Беловым. И «Адъютанта его превосходительства» хвалишь. Вот и пошли. Можешь мне поверить на слово, наши шестидесятые-восьмидесятые еще назовут когда-нибудь золотой осенью. Творческий зуд для всех неуемных и абсолютный покой для всех лояльных! Играли в борьбу за человека! Иногда халтурно, а иногда талантливо. Атеизм любили и церковь не презирали. То есть, я в основном, так сказать, – в целом и общем… А до нормы я тебя доведу. Чес-слово! Окуджавой клянусь!

Его щетина уколола мою щеку. Он настойчиво тянул меня к выходу. Возможно, это был ЗОВ – тот самый, что выманивает бродяг на переплетение пыльных дорог, что гонит рыбу к местам далекого нереста. И все же я доблестно попытался оказать сопротивление.

– Зачем я пойду? Куда?

– Да куда угодно! Ты пойми главное! В массе своей мы были не такие уж плохие. Мещан высмеивали, фарфоровых слоников. Статьи о бракоделах писали.

– Но ведь воевали! Мир порабощали.

– Так это втихаря. Никто ж не знал! И потом плохо воевали, потому что понимали, чувствовали душой – не дело делаем! Вот и не старались. Так сказать, вели мягкий саботаж… Пошли, а? Небо, звезды, ветер в лицо!.. Чего тут делать? Я тебе так скажу: прогресса нет, и от смены правительств результат не меняется. Ветер странствий – вот, что необходимо современному человеку, а не экономика.

– Но я не один, пойми. Я с подружкой.

– Брось, – он уже пробирался в прихожую. – Все наши лучшие подружки впереди. Только попроси Толика, и он познакомит тебя с кем угодно. Хоть с самой царицей Тамарой.

– С кем, с кем?

– С самой натуральной царицей. Не веришь?

Толик изобразил на лице подобающее великодушие.

– Ладно, скоро сам увидишь.

– Да не хочу я ни с кем видеться!

Багровое лицо Толика приблизилось. Шепчущими губами он коснулся мочки моего уха.

– Ей-богу, не пожалеешь! Точеный профиль, миндалевидные глаза. В театре играет цариц и королев. Последнего любовника недавно отшила. Сейчас скучает.

– Она что, актриса?

– Она – женщина!..

Делать было нечего. Сколь-нибудь весомых аргументов против я не подобрал. Пришлось поднять руки и сдаться.

В прихожей мы споткнулись о ноги дремлющего человека. Подняв голову, проснувшийся невнятно пробормотал:

– Главное, не ушибитесь! Там у меня где-то ноги. Можете упасть…

– Никаких проблем, амиго, – Толечка аккуратно перешагнул через гостя. – Дремли, как говорится, дальше.

А вскоре мы уже спускались по лестнице. Для страховки Толик придерживал меня за руку. Он не слишком мне доверял. Заодно придержался и сам. Четыре ноги – не две, а кроме того ему, наверное, действительно хотелось познакомить меня со своей царицей.

Все-таки здорово после тесноты помещения закинуть взгляд в небо – все равно как руки разбросать после диогеновой бочки. Даже весну красит в основном небо. Плюс зелень и плюс, конечно, женщины. Все прочее – безобразно.

Я разбросал руки, запрокинул голову, но, вспомнив, что смуглая и прекрасная незнакомка осталась в гостях, опечалился. Хотя с другой стороны – затевать роман с Ее Величеством Тайной было не в моем духе. Несвершившееся – зачастую лучше и интереснее факта. Во всяком случае не умерщвлена фантазия, и мысль о том, что было бы, если бы – продолжает будоражить дух. Кроме того меня обещали познакомить с царицей, и это интриговало, пусть даже царица была не совсем взаправдашней. Толечка Пронин любил клясться, но в одном случае из десяти слово свое держал.

Пронин действовал по плану, и я в общем не особенно возражал. Сначала я выпил по его просьбе полстакана вермута. Потом еще стакан. Толик внимательно наблюдал за моей мимикой. В вине – в том числе и в ядовитом вермуте скрыта энергия преображения. Переводя дух, я оглянулся. Мир теплел на глазах, и холода я больше не боялся. Более того – из подворотен подул ветер, но меня это ничуть не встревожило. Я готов был шагать в неизвестность, готов был знакомиться с принцессами и царицами.

Мы миновали гастроном с хвостиком очереди, потом подъезд с бронированной дверью. Возле подъезда, грустная и терпеливо надеющаяся, стояла красивая колли. Ремешок тянулась от ее роскошной шерстяной шеи к деревцу. Время от времени она начинала переминаться, садилась и снова вставала. Собака на привязи возле дверей – особая тема. Впрочем, об этом уже кто-то писал. Увы, великими истоптано три четверти троп. Обидно, но на то они и великие.

– Смотри, смотри! – диким голосом завопил вдруг Толечка и пальцем указал на столпившихся у троллейбусной остановки людей. На радость мужскому населению ветер вовсю шутил с дамами. Он трепал юбочное разноцветье, дерзко прижимал материю к бедрам, бесстыдно тянул за краешек, собираясь выкинуть неизвестно что. Дамы смущались, суетными и неловкими движениями боролись с ожившей одеждой. Мужчины многозначительно подмигивали друг дружке, кхакали в кулаки.

Уже пройдя остановку, Толик еще долго оборачивался. Ситуация была забавной, а он любил юмор. Любил Луи Дефюнеса и перечитывал старые журналы «Крокодил». Я тоже люблю Дефюнеса и когда гляжу «Большую прогулку», с удовольствием вспоминаю детство. Этот фильм я видел в классе третьем или четвертом. Прошло лет двадцать, и всякий раз слыша пререкания Бурвиля с Дефюнесом, я чувствую в себе пробуждение того давнего малолетнего кинозрителя. Кажется, это называют ассоциативной памятью. Узелки на платке. Цицерон. Загадочное слово «мнемоника»…

Почему-то подумалось, что пришло время завязать интеллигентную беседу и я завязал. То есть стал рассказывать и делиться:

– Представь себе следующее. Сижу как-то дома, гляжу телек. Двое в смокингах музицируют, стараются. Сперва «Аллегро» Баха, затем мелодии-юморески Дворжака. Сижу, слушаю, а наверху между тем топот. Громче и громче. Встаю, задумываюсь и вдруг совершаю такое открытие: эти ребята наверху пляшут в присядку под Дворжака! Представляешь!

– Может, у них магнитофона не было? – предположил Толечка.

– Да не в этом дело! Плясать под Дворжака – разве это возможно?

– А почему нет? Человек музыку сочинял, чтобы слушали и радовались. Если кому плясать хочется – что ж тут плохого?

Я задумался. Мысль была простенькой и незамысловатой, но оказалась для меня неожиданно новой. Действительно, почему не плясать, если пляшется? Все-таки радость. Чувство, так сказать, позитивное…

В ветвях над нами скрипуче закаркали вороны. У них была своя музыка, свои песни. Толечка немедленно задрал голову и зло процедил:

– Раскудахтались, козлы!

Я почему-то на него обиделся.

– Чего ты на них так?

– А они чего?

– Дурак ты! И дети твои будут ланцелотами!..

– Стоп, машина! – Толечка замер на месте, как вкопанный. Посмотрел на меня с ласковым пониманием. – Так у нас, паря, не пойдет. Надо принять повторно. Чтобы точь-в-точь до нормы. Чтобы, значит, любить друг друга и не лаяться.

– И птиц чтобы тоже любить, – сварливо произнес я.

– И птиц любить, – легко согласился Толечка. – Если они, конечно, птицы.

– А что потом? Пьяными отправимся к твоей царице? А если она нас на порог не пустит?

– Тамара любит умных и добрых, – назидательно произнес Пронин. – И мы такими сейчас станем. Уж ты мне поверь.

Витиеватым движением он достал из внутреннего кармана плоскую флягу из нержавейки. На заводе, где работал Пронин с заказами было туговато. Чтобы не скучать, работяги выпаивали из металла фляги, а после продавали на рынке. В этой фляге что-то звучно перебулькивало.

– Снова вермут? – я поморщился.