- Да, Лиль, написал мемуары.

- И как?

- Ну «красная нить» - жизнь удалась.

Раздумалась, прикинула, что же такое в моём романе так уж кровно зацепило его и вынудило наотмашь хлестануть меня «фурией справедливости»? И… с помощью главки, где упоминаются «твардовские-тарковские», кажется, сыскала ключик к ответу…

«Мне вдруг позвонил Георгий Иванович Куницын и... попросил помочь. Сам Куницын за меня как за якорь спасения! Вот уж не ожидала... Голос громокипящий, яростный:

- Лиля! Вам известно, я вам говорил, меня хотят загнать в инфаркт-инсульт! Эти, с самых цековских верхов! Они трижды пытались выгнать меня из партии. Не вышло! Теперь такая мерзость: каждое утро меня возле института встречает милиционер и просит предъявить паспорт. Дальше – больше! Моих вольнослушателей из Клина вызвали в местный КГБ, отняли кассеты с моими лекциями. Что это значит?! Я что, диссидент?! Антисоветчик?! За что этим ребятам лишние переживания?! Я же за них отвечаю! Я прошу вас помочь мне!

Огромный дядька с большущей головой, осиянной разлетающейся, словно дым, сединой. Доктор философских наук. Заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС при Хрущеве. Впрочем, изгнанный оттуда за «вольнодумство». Личность яркая, легендарная даже, обступаемая на всяких собраниях-заседаниях кучей народа, не успевающая пожимать руку «известным» и даже «знаменитым», всяческим лауреатам, писателям, режиссерам, сценаристам и т.д. и т.п., кои первыми спешат к нему издалека. А те, что обязаны ему спасительным покровительством, торопятся, заранее улыбаясь, в его медвежьи, знатные объятия.

И мне б хоть на миг призадуматься: при таком-то изобилии поклонников и поклонниц, связей и взаимосвязей, почему он выбрал в свои спасители именно меня, не обремененную даже медалькой «За спасение утопающих»?

Ну да, изредка встречаясь в ЦДЛ или Доме кино, мы словно бросались в рукопашную, ибо со стороны могло показаться – с ненавистью кричим друг на друга, рвем воздух в клочья. А на самом-то деле однажды, случайно произнеся в унисон фразу «все эти маскарадные верные ленинцы...» - мы признали друг в друге свояк свояка. Еще в самом начале семидесятых. Он, истово размахивая портфелищем, не обходя, а вшагивая в лужи, требовал от меня сиюсекундного согласия идти на баррикаду, ибо «наших бьют! настоящих коммунистов! и кто? фальшивые «верные ленинцы», там, на самом Верху, пробрались в руководящие кресла, рвачи и выжиги, они рано или поздно продадут страну!» «Именно! – вскипела я. – Показухой гробят, разлагают народ! И если это не остановить...»

И – нате вам! Не к кому-кому из лауреатов, а ко мне...

- Что я должна сделать, Георгий Иванович?

- Позвонить... вот телефон... имя-отчество... записали? Пусть объяснят, сколько еще будут издеваться надо мной и почему, почему?

- Куда телефон?

- На Лубянку.

Ну, знаете ли... Ну тут уж самое время, хоть на полсекунды, а впасть в оторопь. И хоть про себя, но ахнуть-охнуть: «Господи, воля твоя, куда ж это меня посылают?!»

Да где там! Без меня ведь, выходит, никак! Самому Куницыну не обойтись! То есть бесенок честолюбия тут как тут. И влекущая бездна неизвестности манит пальчиком. И азарт предполагаемой словесной схватки с непростым, по определению, собеседником глушит всякие мелкие мыслишки самоохранительного свойства и требует: «На коня! И вперед!»

Зато ведь и как вознаграждена была уже с первых шагов, сделанных в лубянковской приемной! Именно тут мне, ну ясное дело, по воле Высшей Силы, было суждено малость ошалеть, позабыв-позабросив свои солидные почти полсотни личных, предзимних лет, когда навстречу вышагнула вдруг статуя греческого бога. Ну и как и зачем было открещиваться от взметнувшегося в душе восторга при виде высокого, безупречно статного молодца с песенными соболиными бровями вразлет, с веселой искрой бодрого ума в сиренево-серых, дивных глазах, к тому же зачем-то излишне густо отороченных черными, изогнутыми вверх ресницами?

Он вывел меня на улицу и, не спеша, чтоб не заставлять семенить, зашагал к новому каменному зданию, что почти прижалось к «Детскому миру». Изредка мы перебрасывались какими-то фразами, а я подсматривала заодно, как равномерно и четко взрезают воздух острия складок его черных брюк. И в итоге забыла про всякие подводные камни и подстерегающие опасности, а в металлическом лифте даже изволила поострить, мол, не иначе как в космос летим в этой капсуле, и была вознаграждена белозубым отблеском его отзывчивой полуулыбки.

Зато тот, другой, в кабинет которого привел меня по длинному безлюдному коридору чудо-молодец и, откозырнув, удалился, - поразил меня с первого же взгляда безупречным отсутствием хоть каких-то живописных примет. Просто пожилой человек, в гражданском, сером костюме, и с такой заурядностью в каждой черте тщательно выбритого лица, что, казалось, будет невозможно вспомнить его, отвернувшись хоть на пару минут.

Зато немедленное вставание навстречу мне было учтивейшим, и приветливая нота в негромком голосе звучала отчетливо:

- Садитесь, пожалуйста, Лилия Ивановна, слушаю вас.

Села... и понесла без передыху о том, что же это получается, да как же это можно так обращаться с Георгием Ивановичем Куницыным, словно он какой-то враг Советской власти, да как же он может быть ее врагом, если воевал, если у него много фронтовых наград! Если он ранение имеет, у него рука покалечена, он - сибиряк, он - прекрасный оратор, он имеет свой взгляд на природу вещей! Да, он считает режиссера Тарковского гениальным и поэму Твардовского «Теркин на том свете» выдающейся и по исполнению и по честности! А разве он не прав, когда клеймит карьеристов, перестраховщиков, лизоблюдов с партбилетом в кармане, разве их мало развелось и разве для страны полезнее тот, у кого всегда изба с краю и своя рубаха ближе к телу...

Я бы, наверное, и не остановилась бы никогда, принимая в расчет краешком сознания то несомненное внимание, с каким слушает мою трибунную речь предоставленный в мое полное распоряжение выпавший мне собеседник, о котором я, между прочим, ничего не знаю – только имя-отчество, рассекреченные Куницыным.

И надо ж мне было чуток приостановиться, чтоб набрать воздуху для продолжения тирады, как вдруг он воспользовался этим и, тонко, не разжимая губ, улыбнувшись, произнес вовсе неожиданное:

- Но у нас, Лилия Ивановна, никаких претензий к Георгию Ивановичу нет.

Я почувствовала себя не так чтоб полной дурой, но близко к этому, спросивши потускневшим голосом:

- А тогда у кого же есть?

- У нас – нет, - последовало без нажима, но веско, абсолютно обесценивая мое недавнее страстное горлопанство и даже выставляя его в неожиданном для меня забавном виде.

- Так и передать? Никаких претензий?

- Именно так.

То есть давно пора мне было обрадоваться за Куницына, а я все никак, всё еще не способна осознать бестолковость своего дальнейшего витийства. И хотя это длилось с полминуты, не больше, но говорило о многом. О том, в частности, что, настроившись пробивать некую стену лбом, не иначе, - оказалась как бы перед простынкой в цветочек, легко парусящей на ветру.

Наконец до меня дошло – дело-то выиграно! Не зря я притопала сюда и откричала здоровенный кусок своей экспромтной, отчасти полоумной тирады! И тут уж, распираемая благодарностью, душа моя вострепетала, обрела голос и пионерски звонко выкрикнула:

- Спасибо вам! Большое спасибо!

И желание немедленно лететь с неожиданной, восхитительной вестью к Куницыну оказалось столь нетерпеливым, что я уже впромельк восприняла появление из ниоткуда давешнего прекрасного молодца, и наш с ним недолгий марш-бросок до выхода из последних, уличных лубянских дверей.

А далее – бегом к первому попавшемуся телефонному автомату и в крик:

- Георгий Иванович! Георгий Иванович! У Лубянки к вам никаких претензий нет!

- Прямо так и было сказано?

- Ага! Ага!

Шумный, долгий вздох облегчения на том конце провода и тотчас взрыв ярости: