Справился ли Николай II с ролью Верховного Главнокомандующего? Вопрос риторический, ибо результат всем известен.

Справился ли он с ролью политического лидера? Вопрос, опять-таки, риторический.

А если лидер не справился с взятой на себя военной и политической ролью, то как можно его избавить от исторической вины, неотделимой от политической ответственности, которая с человеческой моралью находится по понятным причинам в очень непростых отношениях? За то, что Николай II не справился с взятой на себя ролью военного и политического лидера, русский народ заплатил страшную цену. Так кто перед кем должен каяться? Русский народ перед Николаем II? Или наоборот?

Я задам сейчас страшный вопрос: можно ли наращивать прославление Николая II, соединив в этом прославлении духовное и политическое, — и не проклясть свой народ, не предать его? Неужели непонятно, к чему стремятся при этом не искренние ревнители белой правды (которую я не разделяю, но уважаю), а подлинные архитекторы такого далеко идущего начинания? Они хотят показать (использую имена не буквально, а сугубо метафорически), что Николай II — это как бы Христос, а русский народ — это как бы Иуда.

Яд этого замысла растворен в приправах и соусах. Но если замысел сработает, то прокляты будут все: повара, официанты и едоки.

Продолжение следует

Захвачено еще одно знамя сербского сопротивления — 18 июля в рейсовом автобусе под Белградом был арестован Радован Караджич. Факт этого ареста власти скрывали несколько дней — якобы из-за необходимости убедиться в том, что человек с паспортом на имя Драгана Дабича — действительно лидер боснийских сербов, за голову которого американцы обещали баснословное вознаграждение.

Да, знамя по имени Радован Караджич теперь захвачено нашими общими врагами. Но оно не пало -оно просто вернулось на поле боя.

Брат Радован, мы с тобой!

Редакция «Завтра»

ВСЕОСЕНЬ

А начиналось

Так красиво:

Внезапно смыло

Всю зимнюю дрянь.

В небе грозно блеснул

Вечный день,

Померли мертвецы,

Ожили живые.

В тростниках страха повеяло

Вешним ветром чести.

Светом вымело пух

И постыдный прах.

Хлорофилл достоинства

Придал жесткости слабым колосьям.

Но теперь снова осень,

Хлещут дожди

На изнуренный разум мира.

Багряные идеи будут долго киснуть

В тяжкой небесной лохани.

Дьявол сосет наше время сквозь мокрую тьму,

Скорбные толпы страшит

Всеосень угасанья.

Опять эта осень, подули лживые ветры,

Ржавые листья вновь заметают каналы.

Шаги оплетают сплетней серые километры

Усталых сырых пространств и глухих завалов.

Опять эта осень, хлещут дожди

На изнуренный разум мира и града.

Размывают людские речи

И твердую веру.

И нет надежды, нет ничего впереди,

Чтоб помешать распаду.

Взят курс на серость.

САРАЕВО

Я слышу, как беда скребется где-то

жуком невидимым — да только час пробьет:

орда жуков расправится с поэтом,

и тишина гремучий голос обретет.

Сгорает город, как комок бурьяна,

как крошка ладана. Змеится в тех дымах

пустая кожа разума. Багряный,

мрет камень в дом вмурованный. Чума!

Всё тихо. Рота тополей в бронежилетах

по небу марширует. Зной-агрессор

нам крутит души на исходе лета,

людей пытает под воздушным прессом.

Я знаю, это — подготовка крика:

грай вороненой стали в гараже.

Паук исходит ядом в страхе диком,

Ответ — в компьютере. Его нашли уже.

АД

Ты уже поняла?

Ад прорвался

На нашу сторону.

Церберы бродят по улицам,

Перехватывают наши нежные взгляды.

И нет особого смысла

Бояться смерти

И вечной тьмы:

Все, что ждет нас там,

Уже случилось с нами здесь.

Ад вырвался на волю,

Он виден всякому, кто хочет видеть.

Церберы рычат на наши мысли.

Не бойся, милая, ни старости,

Ни смерти.

Могила будет для нас надежным убежищем:

Там родится спасительный свет.

И вырвутся оттуда наши души,

Чтоб укротить разбушевавшийся ад,

Который прорвался

На нашу сторону.

МОИ ПРАВА

Имею право на крохотное оконце —

Выход к Великому Белому Свету.

Через него

Я вижу урывками То или Это,

Вижу лишь птицу, не вижу стаю,

Вижу верхушку дерева, но не корень,

Слишком мало конкретного вижу,

Все больше мечтаю.

Поэтому шаг мой по камере неверен,

Ибо ни разу не видел я всей

Лазури.

Наполовину до пропасти путь отмерен,

Бич и тюремщик пасут

Половину другую.

Имею право, но неофициально,

Любить тебя украдкой,

И на плач право,

И право на плач имею,

Тихий, непрестанный:

Губы чуть вздрогнут, а сердце

Слезами исходит втайне.

О, этот плач сокровенный многого стоит.

ОПАСНЫЙ СОН

Давно уже

Некому за меня заступиться

Ни на земле,

Ни в небе.

Пустое время.

Я брошен

На гнев и милость

Большого Белого Света -

Томящиеся в тюрьме тюремщики

Прячут тебя от меня.

Ни поговорить,

Ни Богу душу вверить.

Где-то там, далеко, где тоже есть Бог,

Хотя и он не поможет,

Мне снится опасный сон:

Мы живем легко, беззаботно,

Нам рады на том

И на этом свете…

И вдруг

Меня будит изможденная стража.

За спиной у нее только всполохи смерти.

Так начинается каждый день:

Без меня,

Без тебя,

Без заступника

На земле и в небе.

ПРОЩАЙТЕ, ТЕРРОРИСТЫ!

Прощайте навсегда, аорты Бога.

У нас отныне — разная дорога.

Последний шанс испачкаться в крови

Я с радостью на волю отпускаю.

По явкам, словно по следам любви,

Брожу — и горы взором задеваю.

Прощайте, террористы! Мысль моя

За смыслом бытия летит нередко.

А свежей крови жаркая струя

Давно усопшего тревожит предка —

Милутина. Простым и кротким был он.

Как из первоистока, из могилы

тает его любовь к живым ручьям,

Доверчиво впитавшим отсвет неба,

И к птичьим голосам, и к корке хлеба,

Которой он довольствовался сам.

И взгляд его, коснувшийся высот,

Потомков увлекая к небесам,

Меня преображает и зовет.

Я не могу делить безумье ваше

И не желаю пить из вашей чаши!

Слепое исступление храня,

Стреляйте в сильных мира без меня,

Сгервятники, как мерзок мне ваш пыл.

Мир изнемог без веры и без сил.

Клубится мрак распада, дикий мрак,

И дьяволы творят свой страшный брак.