Поневоле выходило, что власть новая, свергнув старую, собиралась продолжать постылую войну. Тогда за что же покрывались плесенью в сырых петропавловских казематах ветхие царские министры?
Что и говорить, в нелегкий час свалилось на него это неожиданное назначение в столицу…
Лавр Георгиевич уезжал с фронта, когда войска приводились к присяге новой власти. Боевые офицеры, нисколько не таясь, озлобленно сквернословили. Прежде присягали трону, государю. А теперь? «Обязуюсь повиноваться Временному правительству, ныне возглавившему Российское государство, впредь до установления воли народа при посредстве Учредительного собрания». Как можно присягать подобной белиберде?
Еще на вокзале Лавр Георгиевич узнал, что на Румынском фронте какой-то старик генерал попросту не вынес небывалого унижения и умер от разрыва сердца.
В невеселом настроении оставлял Корнилов фронт. Он уловил общее солдатское движение: домой, отвоевались! Кровь, грязь, увечья обрыдли всем. Однако в Петрограде ни о каком мире не хотели слышать. Наоборот, воюем до победного конца. И тут же, словно обухом по голове, этот безобразный, деморализующий военных Приказ № 1. Выходило, что фронт и тыл пошли между собой враздрай. Это было опасно, даже гибельно.
Офицеров удручало, что с первого же часа после злополучного приказа фронт вылез из окопов и увлеченно замитинговал. Сбиваясь в безобразные толпы, солдаты задирали бороды и жадно слушали, что выкрикивают им очкастенькие прапорщики из вольноопределяющихся. Свобода, равенство, братство… Скидывали ненавистных командиров. Повсеместно проводились выборы каких-то комитетов. Вместо погон на плечах повязывали на рукав красный лоскут. Шапки заламывались на затылок, глаза глядели дерзко. Напуганные офицеры прикусили языки. Многие под разными предлогами подавались в тыл. Армия разваливалась на глазах.
Недавняя парочка наглецов солдат, прошедших через вагон… А вагон был офицерский. «Да-а… с такими навоюешь!»
Год назад, в германском плену, в бараке, кутаясь в серое солдатское одеяльце, Корнилов желчно обсуждал со своим товарищем по несчастью генералом Мартыновым позорнейшие слухи о том, что творилось на Родине вокруг Зимнего дворца и в кулуарах Государственной думы. Впечатление было такое, будто Россия сошла с ума. Думские лидеры в обличениях царской семьи потеряли всяческую совесть. Грязь лилась потоком. Особенно доставалось царице Александре Федоровне… Теряя самообладание, Корнилов злобно признался: «Моя бы воля, я бы всех этих гучковых-милюковых с удовольствием повесил на одной осине!»
И вот совершенно неожиданно и с Гучковым и с Милюковым пришлось оказаться в одной упряжке!
«Кысмет!» – как восклицают в таких случаях на Востоке. (Судьба!)
В тот день, когда Лавр Георгиевич появился в громадном кабинете с окнами на Дворцовую площадь, новые власти обнародовали еще одно свое постановление: Приказ № 2. Оно также относилось к армии. Если первым приказом отменялось титулование и отдавание чести, то вторым солдаты прямо-таки натравливались на офицеров: им разрешалось не только отстранять от командования неугодных офицеров, но даже их безжалостно истреблять. Такие разрушительные распоряжения мог изобретать только самый лютый враг!
Революционный Петроград показал пример бесчеловечной расправы с офицерством. Особенно отличились военные моряки. В Кронштадте, под самым боком у правительства, матросы убили двух адмиралов, а более двух сотен офицеров сбросили в море с привязанными к шее колосниками.
Русской армии грозило полное уничтожение.
Человек военный, Лавр Георгиевич понимал, что любая армия держится на дисциплине, она живет и действует на беспрекословном исполнении приказов. А своего всевластия как командующего Корнилов как раз и не ощутил. Войска округа крайне вяло отзывались на решения своего штаба. В столичном гарнизоне все уверенней хозяйничал Совет рабочих и солдатских депутатов. В его состав на митингах было избрано 2 тысячи тыловых безграмотных солдат и 800 рабочих самой низкой квалификации. Заседания Совета напоминали бесконечный громогласный митинг. Депутаты от воинских частей являлись на заседания с заряженными винтовками.
В эти первые дни революционной власти генерал Корнилов оказался на самом стыке упорного противоборства Временного правительства и Совета.
Сидеть без дела Корнилов не любил и не привык. В голове его родился план: преобразовать столичный округ в Петроградский фронт. Таким образом он получит права командующего войсками фронта. Своей властью он все запасные батальоны, находившиеся в столице, развернет в полки и бригады. Свежие подразделения немедленно отправятся на передовую. На их место для отдыха и переформирования прибудут фронтовые части. Петроград быстро очистится от разнузданных тыловиков.
Однако в исполкоме Совета мгновенно раскусили генеральский замысел. Солдаты не захотели вновь почувствовать власть строя и команды.
Корнилову пришлось невольно обратиться к тому, кто уселся на самом верху военной власти – к военному министру Временного правительства.
В молодые свои годы будущий военный министр прославился как отчаянный сорвиголова. Не пожелав учиться, он убежал из дома и отправился на юг Африки, в Трансвааль, на бурскую войну. Побывал он и в Маньчжурии и даже угодил в японский плен… Одно время Гучков слыл сторонником Столыпина, затем вдруг от него шарахнулся. Богатое наследство отчима, ветхозаветного купца, позволило ему заняться удачливым предпринимательством. Во время войны он стал одним из воротил Промышленного комитета. Российские денежные люди откровенно рвались к власти, и Гучков однажды на приеме у царя так прямо и заявил: хочу быть министром. Николай II презрительно хмыкнул: «Ну вот, еще и этот купчишка лезет!» Императрица Александра Федоровна ненавидела Гучкова больше всех остальных думских смутьянов. Догадывалась ли она о его масонстве? Едва ли. Однако она не раз во всеуслышание заявляла, что таким, как Гучков, самое место на кладбище.
О Гучкове как человеке ловком и небрезгливом Корнилову в плену много также рассказывал старый генерал Мартынов. Озлобленный старик, Мартынов с первых же слов показал себя яростным юдофобом. Он уверял, что все невзгоды России случались и случаются исключительно от происков евреев. После русско-японской войны, принесшей позор Цусимы, Мукдена и Ляояна, а также унизительный Портсмутский мир, генерал Мартынов написал и выпустил книгу о причинах столь небывалого и неожиданного поражения. Еврейским козням он посвятил в книге специальную главу. Генерал Мартынов не мог слышать имен Гучкова и Милюкова. Память старого генерала была набита событиями, именами, датами. Тучковский кагал, понемногу прибиравший к рукам промышленность России, он называл «ночным заговорщиком еврейского Петрограда». По его словам, солидное столичное купечество (первая гильдия) состояло в основном из преуспевающих евреев. Они незаметно овладели всей торговлей, производством, а главное – банками. Евреи, уверял старик, стали самой влиятельной силой среди ненавистников русского самодержавия… О самом Гучкове он говорил так: старозаветный купчина, оставивший ему свои капиталы, приходился не родным отцом, а только отчимом. Усыновление… Гучковцы в свое время сильно приложили руку к свержению военного министра Сухомлинова и к казни полковника Мясоедова.
За несколько дней в столице Лавр Георгиевич убедился, что вокруг Гучкова и в самом деле вьется рой каких-то темных людишек. А помня о старческом брюзжании генерала Мартынова, он уже не удивился, узнав, что сочинителями страшных для русской армии приказов № 1 и № 2 являются некие Нахамкес и Гиммер. Это они добились, что русский солдат вдруг возненавидел не врага на фронте, а своего командира – всех тех со звездочками на погонах, с кем три года сидел в окопах.
Направляясь к министру, Корнилов заранее настроился решительно. Нахамкесу с Гиммером следовало треснуть по рукам. Армия – неподходящий объект для распорядительных экспериментов.
В лице военного министра Корнилова с первой же минуты поразила неприятная особенность: его глаза, маслянисто поблескивая, как бы присасывались к собеседнику. Глаза с присоском… («Черт его знает, может быть, Мартынов прав!») Однако сама манера поведения и разговора мгновенно обезоружила Корнилова. Гучков нисколько не пыжился, не надувался важностью. Наоборот, он с первой же минуты взял тон товарищеский, доверительный, отвергающий любую подчиненность. И Корнилов попался. Человек армейский, он обыкновенную вежливость принял за сердечность. От его колючего настроения не осталось и следа. Ему показалось, что перед ним человек, который поймет все его тревоги, разделит все опасения. Маслянистые глаза министра изливали добролюбие и задушевность.
