Козырнув по-офицерски, Хаджиев отрезал:
– Никак нет!
Терещенко отпрянул, словно от удара. Восторженной улыбки во все лицо как не бывало. В его глазах метнулся страх. Савинков, украдкой посмеиваясь, быстро сбегал вниз. К Хаджиеву негромко обратился Шах-Кулы:
– Хан, с этих можно головы снимать? У них лживые глаза. Разве не видишь?
В это время внизу дверь подъезда распахнулась и долго не закрывалась. Наверх по лестнице повалила толпа молоденьких юнкеров, они тащили вороха тюфяков и одеял.
Внезапно текинцы услышали:
– Якши, джигит, бари гел! («Эй, молодец, иди сюда!») Засмотревшись, конвойцы прозевали генерала. Корнилов сто ял на краю площадки и насмешливо посматривал на свою охрану.
Из Зимнего дворца, никуда не заезжая, Корнилов отправился на вокзал и в тот же вечер, в 7 часов, уехал в Могилев.
На этот раз Хаджиев настоял, чтобы поставить часового и на паровоз, в будку машиниста.
Московское государственное совещание, о котором Корнилова предупредил Керенский, созывалось не в Петрограде, а в старинной русской столице. В этом содержался большой и потаенный смысл. Град Петра в качестве главного города России деградиро-вал окончательно. В ранг стольного города державы снова возвращалась древняя Москва. Русская история словно слегка попятилась назад, к старинным истокам своей недавней силы и величия.
Москва замышлялась символом русского национального сопротивления всеобщему развалу.
К возвращению Корнилова генерал Лукомский приготовил обстоятельную сводку. Отсюда, из Могилева, из секретных сводок, положение державы выглядело удручающе безрадостным.
Русские разведчики сообщали из Голландии: к тому дню, когда в Петрограде выступят большевики, взлетят на воздух важнейшие мосты на Волге и Днепре и разразится «освободительное» восстание в Финляндии. Для диверсионных действий в глубину России засылались хорошо снаряженные группы террористов. Помимо мостов планировался взрыв шахт, заводов, рудников и складов с боеприпасами.
Своим твердым ногтем Лавр Георгиевич привычно отчеркнул строку в сводке: из Германии сообщалось, что имперское министерство иностранных дел санкционировало пересылку в Петроград (по вновь налаженным каналам через банки в Швеции) 70 миллионов марок золотом. Голландия, Германия, Швеция… Во всем этом усматривалась единая руководящая рука, одна недремлющая голова.
Сильно сократилось производство и поступление на фронт снарядов: более чем наполовину. К этому добавлялась угроза всеобщей забастовки железнодорожников – грозил полный транспортный паралич страны.
Генерал Лукомский не сомневался: на этот раз учтен опыт неудачного июльского выступления в Петрограде. А ведь прошел всего какой-то месяц! Умеют работать – ничего не скажешь. И – торопятся, торопятся…
В стране росла дороговизна. Катастрофически стало вдруг не хватать денежной массы. Глубинные российские губернии все чаще стали объявлять о своем суверенитете и заводить собственные денежные знаки. Печатались, однако, эти деньги за границей.
Где же искать спасения? В победе над Германией? Нелепые надежды! Урок – недавний Тарнопольский прорыв.
Самым важным, самым необходимым при создавшейся обстановке было выжить, не рассыпаться в прах, не сдохнуть окончательно.
Военным, как специалистам, это было ясно. Но попробуй-ка втолковать единственную спасительную мысль массе обывателей, если все газеты без исключения завопили вдруг о смертельной опасности для дела революции, и эта смертельная опасность стала исходить из «закоренелого гнезда контрреволюции» – так с некоторых пор было принято называть Ставку в Могилеве.
Все тревожнее становились рассуждения насчет «контрреволюционных тенденций» среди донского и кубанского казачества. Неспокойно и опасно стало на Тереке. Там казаки оказались между двух огней: на севере бурлила громадная Россия, а на юге все ощутимее несло мерзостью грузинского национализма… Зычным, грубым голосом заявляла о своей государственной обособленности гигантская Сибирь.
И везде главные надежды связывались с оружием, с применением воинских сил. Имя генерала Корнилова пока не называлось. Для этого требовался подходящий повод. И повод вскоре отыскался. Однако прежде главковерх появился на трибуне Московского государственного совещания в Большом театре.
Московское совещание задумывалось на манер Всероссийского Земского собора: «голос великой земли Русской». Съезжалось 2500 делегатов из всех углов страны. Десятую часть составляли представители Советов с мест.
Совещание открылось 12 августа.
А за два дня до этого Савинков пригрозил отставкой. Главный военный советник Керенского люто обозлился на своего патрона и решил в последний раз его как следует пугнуть. Дело в том, что глава Временного правительства вконец запутался в своем трусливом двуличии. Он одинаково боялся как царского генерала Корнилова, так и бывшего террориста Савинкова. Оба исключительно решительные, безжалостные люди, они были невыносимы для него, сладкоречивого кумира переполненных собраний с цветами, аплодисментами и восторженным тасканием на руках.
Собрав «великое представительство великого народа», он надеялся стать всенародно признанным повелителем этой страны и уже без всякой боязни отмежеваться от этих страшных в своей жажде деятельности господ.
Зачем кровь, если все можно решить словами! Мы же, слава Богу, не дикари…
В течение двух дней, 8 и 9 августа, на квартире инженера Кишкина тайно совещались Родзянко, Милюков, Маклаков и Шингарев. В последний день туда были позваны Савинков и Львов, недавний и недолгий обер-прокурор Синода (с некоторых пор кто-то настойчиво пристраивал его к участникам большой политической игры). От «Союза офицеров» там присутствовали также двое, Новосильцов и Роженко. Вопрос стоял предельно просто: приближался момент решительной борьбы и следовало наконец решить, кому оказывать поддержку – Керенскому или Корнилову. К великому сожалению, их совместное сотрудничество по спасению России становилось немыслимым.
Новосильцов, прежде чем начать говорить, развернул газетный лист. В «Известиях», органе Совета, известный большевик На-хамкес писал: «Бывшая царская Ставка в Могилеве стала центром контрреволюции. Мятежники-генералы агитируют среди солдат и святотатственно поднимают свою руку на завоевания революции… Всякий солдат имеет право убить такого раньше, чем он успеет поднять свою руку!»
– Господа, русская армия всего лишь исполняет свой исключительный долг: защитить Россию в самый трудный час. Никаких иных целей армия не имеет, не вынашивает. И вам всем хорошо известно, что генерал Корнилов остается решительным противником монархии. Он полон настроения довести страну до Учредительного собрания и вручить власть гражданским лицам, коих Россия соблаговолит призвать к руководству.
Милюков посматривал на говорившего со снисхождением. Бывший министр иностранных дел обрюзг, его голова стала совершенно белой, щеки обвисли и становились красно-багровыми. Искусный интриган, он снова получил возможность жить и действовать. Ситуация была ему знакома по февральским дням. Тогда он интриговал против царя, теперь же – против Временного правительства, Совета и отчаянных генералов. Он вынашивал мысль снова сколотить что-то похожее на тогдашний «Прогрессивный блок».
– Как вы не понимаете, – заметил он Новосильцову, – что всякий, кто решится на диктатуру, окажется без общественной поддержки. Он повиснет в безвоздушном пространстве. Не забы вайте, ради Бога, что вы, со всею вашей мощью, все равно сильно зависимы!
– От кого, позвольте осведомиться? – вежливо спросил Новосильцов.
– Ну как это – от кого? А железные дороги, скажем? А тот же телеграф? Да и многое другое. – Он пожевал губами и приба вил: – Каждый офицер, кто поддержит диктатора, тем самым сам себе подпишет смертный приговор.
– Что ж, – с холодной яростью отпарировал Новосильцов, – ради этого можно и пострадать!
Савинков во время совещания не проронил ни слова. Он только что, буквально перед совещанием, узнал: Керенский, осуществляя идею о «триумвирате консулов» (Керенский, Терещенко, Савинков), решил освободиться от его услуг и дал согласие на замену его Некрасовым. Триумвират появится, но только без него, без Савинкова!
