Чего здесь было больше: природного легкомыслия или же сказывалось чье-то преступное внушение?
Чопорные немецкие генштабисты лишь посмеивались в усы, прознав, что французы намереваются, едва по плану Шлиффена гигантская «дверь» немецкого наступления начнет свое движение, нанести удар в самое основание этой «двери», на южном фланге. Замысел был в общем-то хорош – отрезать немецкие корпуса от баз снабжения и заставить их сражаться с перевернутым фронтом, – однако с помощью каких средств французы намеревались его осуществить? Без артиллерии и пулеметов? Одними безрассудными атаками своей нарядной кавалерии? Что и толковать, странное отношение к такому серьезнейшему делу, как война!
Немцы считали себя профессиональными солдатами. Они организовали свою армию как мощный, предельно усовершенствованный механизм. На французских генералов, разодетых пестро, словно фазаны, немцы посматривали иронически. Что они умеют: брякать шпорами и надуваться спесью? Однажды кто-то изрек, а газеты подхватили: «Подобные генералы не только не способны вести войска за собой, они не способны даже следовать за ними!»
Нечего сказать, с надежным же союзником связала Россия свою военную судьбу!
Великую войну, впоследствии названную первой мировой, войну, в чудовищную мясорубку которой оказались втянутыми 57 стран планеты, генерал-майор Корнилов начал в должности начальника стрелковой дивизии.Кадровый военный, генерал с академическим образованием, участник недавней войны с Японией, Лавр Георгиевич знал, что мобилизационная готовность русской армии исчисляется шестью неделями. Быстрее подготовиться и выступить на фронт мешали гигантские российские просторы и недостаточно развитая сеть железных дорог.
Мобилизация запасных прошла весьма спокойно и на удивление быстро, с опережением намеченного планом срока. Полки удалось пополнить по штатам военного времени.
Одна особенность невольно удивляла всякого, кто знакомился в те дни с беспрерывно прибывающими маршевыми колоннами: обилие запасных унтер-офицеров, многие были с Георгиевскими крестами – за недавнюю русско-японскую войну. Унтер-офицеры – золотой фонд любой армии. Зачем же эта поголовная мобилизация? Расчет на быструю победу? Легкомысленно… А золотые кадры все прибывали и прибывали. В ротах не хватало вакансий для старших унтер-офицеров, многих приходилось назначать командовать отделениями, младших же унтер-офицеров вообще ставить рядовыми. Опытные генералы покачивали головами – это же все равно что хрустальной вазой заколачивать ржавые гвозди!
С утра Лавр Георгиевич отправился в полк, размещенный, не в пример другим, основательно – в старинных войсковых казармах. Он оставил его напоследок, ибо другие полки дивизии размещались временно и наспех – в разбросанных по округе деревням.
На избитом плацу полк выстроили поротно. Отдельно на левом фланге стояли пулеметная команда и рота службы связи.
На плац вынесли аналой и образ Дмитрия Солунского. Поплыл дым ладана.
Командир полка, немолодой полковник с седою головой, аккуратно перепоясанный ремнями, тревожно посматривал на нового дивизионного. Худое азиатское лицо Корнилова с косой бородкой клинышком хранило бесстрастное выражение. Полковник обратил внимание, что у дивизионного, как у всех людей маленького роста, была привычка делать быстрые широкие шаги. Именно эта широкость шага стала его первым впечатлением от знакомства с генералом.
Над плацем раскатился зычный командирский голосище:
– По-олк… смир-р-на-а! Под знамя… слуша-ай: на-а кра-ул!
Лязгнули выхваченные офицерские шашки, колыхнулся и замер частокол штыков. С правого фланга показалась знаменная рота с полковым штандартом. Оркестр ударил марш.
– На молитву-у… шапки долой! Певчие… пред полк! Старенький священник, седой, подслеповатый, произнес слово о мужестве воина и христианской небоязни смерти за Веру, Царя и Отечество. Стояла напряженная глухая тишина. Замерли даже чумазые еврейские мальчишки, облепившие забор вокруг казарм. Затем речь держал командир полка. Он говорил, держа фуражку в опущенной руке. Под конец на его глазах выступили слезы. Он смешался и махнул своему заместителю. Тот лихо крутнулся на каблуках. Оркестр грянул хватающий за сердце марш «Прощание славянки».
На улицах по обе стороны стояли взволнованные толпы. На солдат летели цветы. Рядом с колоннами бежали плачущие женщины. Вот одна из них подбежала к строю и, путаясь руками от волнения, стала надевать солдату с краю маленькую ладанку на шею. Солдат покорно подставил голову и, мелко шагая, с винтовкой на плече, старался не сбиться со строевого ритма. И все гремел, не переставая, этот томительный, терзающий душу мотив «Прощания славянки». Ни одна армия в мире не имела такой волнующей военной музыки, как русская.
Что и говорить, подъем в связи с германским объявлением испытывался небывалый. Два дня назад в штабе корпуса Лавр Георгиевич слышал рассказ о потрясающей церемонии в Зимнем дворце. Военная угроза мигом погасила все распри политических противников, примирение было всеобщим. А когда государь, намереваясь показаться народу, вышел на балкон, необозримая толпа, запрудившая Дворцовую площадь, опустилась на колени и запела «Боже, царя храни».
Настроение первых дней августа повсюду было такое: «Бедные немцы! Они что, забыли судьбу Наполеона?» Среди офицеров в штабе корпуса царило праздничное убеждение: «К Рождеству будем в Берлине!» Какой-то капитан – судя по нарядному аксельбанту, полковой адъютант – озабоченно выспрашивал у рослого ротмистра, брать ли на фронт парадный мундир.
На вокзале, провожая первый эшелон дивизии, Лавр Георгиевич не мог сдержать гримасы: на красном вагоне наискось белела свежая надпись мелом: «40 человек или 8 лошадей». Эта торопливая деловитая надпись сильно разнилась с тем праздничным настроением, какое только что испытывалось всеми на взбудораженных улицах городка.
Дивизии выпал тихий участок фронта. Война, судя по газетным сообщениям, гремела далеко отсюда, во Франции. Солдаты вкапывались в землю, устраивали землянки и блиндажи. Южная Польша многим напоминала родимые места: ленивые речушки, перелески, желтые созревшие поля. Поражало обилие садов. От яблок и груш ломились ветки.
Бытовая грязь гигантского людского скопища еще не успела обезобразить линию окопов, протянувшихся от Балтики до Буга.
Вот так же тихо, безмятежно начиналось и десять лет назад в Маньчжурии…
Пока солдаты выглядели бодро и уверенно. Бои не начинались, и порыв еще не выветрился окончательно, однако угар стреми-тельной победы уже прошел. Да и испытывался ли он рядовыми, сменившими зипуны и кацавейки на серые шинели?
Генеральский чин Корнилова все больше отдалял его от солдатской серой массы. Началось это с учебы в Академии. Но уже в Маньчжурии, будучи начальником штаба стрелковой бригады, он научился узнавать о настроении в окопах из случайно подслушанных разговоров, из крепких солдатских словечек, достигавших его командирских ушей. Выручала и малейшая возможность побывать на передовой и собственными глазами взглянуть на обстановку. Тут сказывался опыт. Солдаты, пусть и безмолвные, евшие начальство вытаращенными глазами и браво рявкающие на расспросы «Так точно!» и «Никак нет!» (строго по Уставу), – даже самый их вид мог многое сказать опытному офицеру. Была бы лишь охота это узнавать, этим интересоваться.
В один из дней, когда страна и фронт жили сладкими известиями о стремительной удаче армии Самсонова, Лавр Георгиевич приехал на командный пункт полка. Его встретил седой полковник, тот самый, чей полк Корнилов провожал на станции при посадке в эшелоны. Зарылся полк умело, основательно, офицеры выглядели со всей возможною опрятностью. Когда совсем стемнело, Корнилов выразил желание пройти в передовое охранение. Небольшой группой спустились в прекрасно оборудованный ход сообщения.
Перед землянкой, хорошо укрытой от вражеского наблюдения, теплился костерок, голоса лежащих звучали мягко, рассудительно.
– Угораздило же их! – доносилось от огня. – Тут самая рожь поспела, самая что ни на есть работа, а они – воевать. Подожда ли бы хоть малость. Зима придет – что жрать будем? Голова у них имеется или нет?
