В тот день ничего не предвещало беду. Рано утром два легиона переправились по нижнему мосту на правый берег Сикора и пошли на юг, чтобы скосить созревшие зерновые на крестьянских полях. С ними следовал большой обоз для вывозки снопов. Германцы тоже отправились на тот берег, но в более глубокий рейд. Косить они не собирались, предпочитали более ценную добычу. Переправились по верхнему мосту, который ближе к нашему лагерю. Да и был бы дальше, все равно выбрали бы его, чтобы лишний раз не попадать на глаза римским старшим командирам, которые постоянно жаловались на моих подчиненных. Наверное, из зависти, потому что германцы были более удачливыми в грабеже.
Резкий, порывистый юго-западный ветер задул внезапно. Правда, я в это время был в палатке и мог что-то пропустить. Захлопала слабо привязанная полоса полотнища, частично закрывавшая вход, я вышел, чтобы закрепить ее, и увидел, что верхушки гор спрятались в низких черных тучах, которые словно бы пытались подвинуть хребет, потому что в тягость было переползать через него. Ничего не получалось, поэтому от злости начали метать молнии. Затем, будто избавлялись от балласта, полил дождь. От души так хлынуло. Вода в реке начала быстро прибывать и мутнеть. Поскольку наш лагерь метров на двадцать выше уровня реки, поводов для беспокойства не было. Даже порадовался, что дождь прибьет жарищу, стоявшую последние дни. Дюрис где-то пропадал, наверное, играл с другими мальчишками-рабами, которые обслуживали германских вождей, поэтому я сам занес в палатку седло и уздечку, чтобы не намокли под дождем.
Такие отчаянные ливни бывают только в тропиках. Обычно слышишь перестук капель по верху палатки, а на этот раз был сплошной гул. Я прилег на раскладную кровать. В просвет между неплотно связанными полотнищами, закрывавшими вход в палатку, проникал свежий, прохладный воздух. Спать не хотелось. Вспоминал случаи, связанные с дождем. В голову лез почему-то эпизод из будущего, когда я, возвращаясь с пляжа в Паттае, иду под проливным дождем посередине улицы, залитой водой мне по щиколотки, в плавках и босой, спрятав остальную одежду в пакет. По обе стороны дороги под навесами стоят аборигены и с добрыми улыбками смотрят на чокнутого фаранга. Так они называют плоды гуавы и заодно европейцев. Наверное, потому, что фрукт приятен на вкус, но с мелкими жесткими семенами, как у малины, которые застревают в зубах и трудно выковыриваются. Появилось это прозвище до массового наплыва россиян в Юго-Восточную Азию, так что, скорее всего, выхлопотали его дотошные, скрупулезные немцы.
Поливало наш лагерь с час. Затем потихоньку пошло на убыль. Вскоре перестук капель по верху палатки начал стихать и стал слышен шум реки, да такой сильный, будто где-то рядом образовался водопад. Я даже выглянул из палатки, чтобы убедиться, что это не так. Река бурлила, переполненная грязной, мутной водой, уровень которой поднялся метра на два-три. Течение несло пучки сухой травы, кусты и даже небольшие деревца, вымытые с корнем. Наплавной мост средней своей частью время от времени уходил под воду. Оттуда и слышался шум, как от водопада. Я подумал, что сегодня больше никто никуда не пойдет и моя рыбалка тоже отменяется. Придется есть копченую козлятину.
Две недели назад я подстрелил козерога, самца весом килограмм восемьдесят. Встав на задние ноги, он объедал редкую листву на чахлом дереве. Длинные толстые серовато-черные рога, загнутые назад и в стороны, а острые концы внутрь, почти касались спины, покрытой красновато-коричневой шерстью. Получив стрелу в бок, козерог скакнул вперед и вниз. Я предполагал, что покатится кубарем по крутому склону. Нет, устоял на ногах, поскакал дальше. Правда, недолго. Вторая стрела попала ему в правое заднее бедро. Козерог споткнулся, остановился и повернул в мою сторону морду с темной полосой, которая шла от рогов к черным ноздрям. Затем очень медленно осел и вдруг резко завалился на левый бок, подрыгал задними ногами и затих. Когда я подошел, животное было уже мертвым. Из раны текла алая кровь, быстро темневшая и как бы растворявшаяся в шерсти такого же цвета. Как позже сказал Гленн, разделывавший тушу, первая стрела попала в сердце.
Приготовлением обеда пришлось заниматься самому. Дюрис все еще где-то шлялся, а Гленн и Бойд ускакали за добычей. Им пока интересно заниматься этим. Первый с кельтами, второй с германцами. Я отрезал большой тонкий кусок копченого мяса, положил на плоскую лепешку с черными подпалинами. И то, и другое пахло дымом, что придавало еде особый, приятный привкус. В общем, любимое блюдо диванных романтиков.
Привлеченная запахом копченого мяса, в палатку вскользнула генета. Не ученый, не знаю, к какому семейству относится этот мелкий хищник. С одной стороны у нее длинное гибкое тело и мускусные железы, как у хорька, с другой — очень похожа на короткошерстую пятнистую кошку с необычно длинным хвостом, особенно, когда сидит с выгнутой спиной. Аборигены приручают их и используют вместо кошек для борьбы с грызунами. Эта то ли сама приблудилась к нашему лагерю, то ли кто-то из моих подчиненных захватил в разграбляемой деревне и привез для потехи. Генета прижилась. В руки не дается, но и людей не боится, особенно, если могут угостить чем-нибудь вкусным. Копченое мясо считает таковым. Стоит кому-нибудь отрезать себе кусок, как генета тут же появляется рядом, садится напротив и немигающим взглядом с укором смотрит едоку в его бесстыжие глаза, пока у того не проснется наконец-то совесть и не даст и ей кусочек. Ловит подачку на лету, но не зубами, как собака, а когтями передних лап. Ест с кошачьей аккуратностью, я бы даже сказал, брезгливостью, но молча, не урчит от удовольствия.
На шум в ближнем каструме я не обращал внимание. Даже когда когорты одна за другой стали переправляться по мосту на противоположный берег, понадеялся, что это отцы-командиры придумали какое-нибудь мероприятие, бессмысленное и беспощадное, чтобы легионеры не одурели от безделья. Только увидев курьера, скакавшего к нашему лагерю, понял, что что-то случилось.
Это был юноша лет пятнадцати. Судя по золотым браслетам на запястьях, выходец из богатой семьи, возможно, патрицианской. Возле каждого легата вертится с десяток таких, якобы перенимающих опыт. По большей части они занимались чем угодно, кроме изучения науки воевать, а во время сражений служили мальчиками на побегушках, точнее, на поскакушках. Как ни странно, изредка из них получались толковые полководцы. Но очень изредка.
Чуть не сбив меня, курьер резко остановил коня, вороного с белой вертикальной полосой на груди, который возбужденно всхрапывал, словно учуял опасного хищника, и прокричал, срываясь в фальцет:
— Срочно присоединяйся со всем своим отрядом к колонне!
Наверное, это будет первое сражение, в котором юноше придется участвовать, если, конечно, оно случится. Иначе бы знал, что за то время, пока легион переправится по наплавному мосту через бурлящую реку, мой отряд успеет спокойно пообедать и доехать шагом к месту назначения.
— Что случилось? — продолжая жевать, спросил я.
— Помпеянцы напали на наши легионы! Воспользовались тем, что нижний мост смыло! Мы идем на помощь! — выпалил он, глядя на меня так, будто это я виноват в разрушении моста.
Видимо, наши враги увидели, как мимо их каструмов проносятся обломки моста, решили, что разрушены оба, что возвращавшиеся с грабежа легионы отрезаны от своих, и воспользовались моментом.
— Передай легату, что мы срочно выдвигаемся к мосту, — спокойно сказал я.
На самом деле собирались мы неспешно. Переправляться вплавь через разлившуюся, бурную реку было стремно, а по мосту все еще передвигались узкой, человека два, колонной легионеры. По нему и при спокойной реке переходили с опаской. Когда мой отряд, точнее, примерно треть списочного состава, подъехала к мосту, начала переправляться последняя когорта. Мы дождались, когда все легионеры окажутся на противоположном берегу, после чего спешились и, ведя коня на поводу, по одному отправились за ними следом. Я, как положено командиру, шел первым. Наплавной мост был сколочен из толстых бревен, обтесанных сверху. Надо было наступать или на каждое, или через одно. Если мне был более удобен первый вариант, то коню — второй, из-за чего он или отставал, натягивая повод, или напирал на меня, дыша над моей головой громко и часто. По сухому мосту идти сложно, а по мокрому и вовсе не фонтан. Мои ноги и лошадиные копыта часто соскальзывали. Я матерился, конь тревожно всхрапывал. Нам обоим не хотелось оказаться в мутной бурной воде. Представляю, каково переправляться идущим за мной германцам, которые в большинстве своем не умеют плавать. Последние метров двадцать мы с коней преодолели почти бегом. Ступив всеми четырьмя копытами на землю, Буцефал радостно заржал. Я с ним согласился.
