– Так говоришь, ты московский дворянин? – спросил я Захарьина. – Сейчас проверим. Ермолушка, – обратился я к верному клеврету Захарьина, – а не поставишь ли ты своего благодетеля на батоги?

– Ага! – заулыбался Ермола.

– А вот и поставь, а мы посмотрим.

– Я счас принесу! – сорвался с места Ермола.

– Вы не посмеете! – забормотал Захарьин, отлично понимая, что очень мы даже посмеем. – Я московский дворянин!

– А вот правку сделаем и увидим, дворянин ты или беглый холоп, – хладнокровно сказал Кузьма.

Народный герой нравился мне все больше и больше. В нем начинала проявляться лихость и раскованность артистичной натуры.

– Хочешь без батогов? – спросил я Захарьина. Он с надеждой посмотрел на меня.

– Скажи, кто такой Константин Иванович?

– Не ведаю, – потухая, ответил толстяк. – У нас таких нет.

– Ну, как знаешь, – не стал настаивать я. – Ребята, кладите его на лавку!

– Не подходите! – беспомощно закричал московский дворянин, но его собственные холопы кинулись помогать нашим людям, сдирать со своего барина одежду.

Раздетого догола помещика прижали к скамье, на которой он недавно сидел, потчуя гостей. Ермола радостно заржал, со свистом рассекая воздух толстым ореховым прутом.

– Сколь батогов ставить, боярин? – спросил он, предвкушая наслаждение чужой болью.

– Сколько мне дал, столько и ему.

– А я уже запамятовал. Ты сам скажи, когда будет довольно. Держи его, ребята! – приказал он добровольным помощникам.

Захарьина припечатали к скамье, а Ермола изо всей силы, с оттяжкой, ударил своего благодетеля. Я отвернулся, чтобы не видеть результатов порки.

Гаврила Васильевич буквально взвыл высоким, почти женским голосом.

– Так кто такой Константин Иванович? – повторил вопрос Кузьма.

– Не ведаю, пощадите!

Опять засвистела палка. Захарьин снова закричал, но на самой высокой ноте оборвал крик.

– Никак помер, – сказал кто-то из зрителей, и все невольно сделали шаг назад. Завыла дурным голосом крашеная Устинья.

Я подошел и послушал на горле пульс. Гаврила Васильевич и вправду был мертв.

– Это Ермолка виноват, – крикнул кто-то в толпе. Он барина погубил. Ему батогов!

Садист растеряно огляделся на сторонам, но встретил только злые, враждебные взгляда. Сообразив, что надвигается самосуд, он собрался схитрить.

– Уйди, порешу! – заревел он и попытался вырваться из кольца зрителей.

В разные стороны полетели отброшенные его могучими руками люди, пока на пути его не встал наш Ефим. Лицо у него горело вожделенным желанием подраться.

– Шалишь, – громко сказал он и сграбастал Ермолу за грудки.

Экзекутор попытался сбить нежданного противника с ног, но тут коса нашла на камень, и камень оказался крепче. Здоровяки сцепились и начали лупцевать друг друга. Про мертвого барина все тут же забыли и принялись подбадривать бойцов.

Униженный мной Ефим всеми силами старался реабилитироваться за прошлое поражение и лупцевал Ермолу насмерть. Тот стоически терпел тяжелые удары, но ответить равными не смог и вскоре был сбит с ног и прижат к земле.

– Вяжи его, ребята, – прохрипел счастливый победитель.

Толпа бросилась на побежденного. С палача сорвали одежду. Весь двор ликовал. Мычащего, еще пытающегося сопротивляться Ермолу подтащили к скамье, на которой лежал умерший барин.

– Барина в дом несите! – закричала осиротевшая Устинья. – Осторожнее!

Однако народу было не до нежностей. Захарьина схватили за руки и за ноги и бегом отволокли в дом, чтобы освободить место следующей жертве.

– Кто править будет? – спросил Ефим, чувствуя себя победителем.

– Можно я, – попросил, выступая вперед, невзрачный мужичонка с клочковатой бородой. – Ермолушка моего сыночка до смерти забил, пусть теперь сам такую же сладость попробует.

– Ну, если так, давай, – вынуждено согласился я. Крестьянин низко поклонился сначала нам с Мининым, потом остальным:

– Простите меня, люди добрые.

За что его прощать, пока было непонятно. Ермолу между тем уже уложили на скамью и крепко держали за голову и ноги.

Крестьянин перекрестился, взял в руку батог и, не очень даже замахиваясь, опустил палку на спину убийце сына. Несколько мгновений было тихо, потом раздался рев, полный звериной тоски и смертной муки.

Я невольно взглянул на спину палача. Его красивое, сильное тело перечеркнула кровавая рана. Крестьянин, словно торопясь, чтобы его не лишили выстраданной мести, вновь взмахнул батогом...

С Ермолой нужно было кончать по любому. Слишком большое удовольствие получал он от человеческих мучений, чтобы его носила земля. Теперь же он находился в надежных руках.

Чтобы не видеть кровавого зрелища, я вскочил в седло и выехал со двора.

Мне еще нужно было встретиться с Ульяниным дядькой Гривовым, отблагодарить его за помощь и попросить проводить во владения старого Лешего.

Деревню Коровино при дневном свете я видел впервые. Она оказалась похожей на тысячи себе подобных нищих русских деревень. Длинная улица, вдоль которой стояли избы, была грязна и пуста. Крестьяне еще не вернулись с полей. Из помещичьей усадьбы продолжали слышаться надрывные крики.

Я остановился около избы, возле которой сидел на завалинке старик.

– Дедушка, – спросил я его, – не знаешь, Гривов в избе или в поле?

– Дома, сынок, – ответил он, пытаясь рассмотреть меня слепыми глазами. – Куда ж он, хворый, денется. Дома должен быть, если только не помер.

Я разом забыл про несчастного Ермолу и пришпорил коня. Изба Гривова была в конце деревни. Донец взял в галоп, и через две минуты я остановил его у знакомого крыльца.

В избе стоял тяжелый дух. Я закрыл глаза, привыкая к полумраку, и услышал знакомый голос:

– Кого Бог несет?

– Здравствуй, дядька Гривов, – шутливо сказали, подумав, что до сих пор даже не удосужился узнать его имени.

– Ты, что ли, батюшка? – откликнулся он. – Прости, плох глазами стал, не признал.

Я подошел к лавке, на которой лежал мужик. Глаза, привыкая к полумраку, постепенно начали различаться предметы, но пока без деталей.

– Болеешь? – задал я никчемный вопрос.