Я ходила от двери к двери по деревенской улице, прося подаяния, когда, подобно дивному сновидению, появилась твоя золотая колесница, царь царей!

В груди моей пробудились надежды, и мне показалось, что пришли к концу мои злополучные дни, и я стояла, ожидая непрошенного подаяния, сокровищ, что будут рассыпаны вокруг меня.

Колесница остановилась возле меня. Твой взгляд упал на меня, и ты сошел с колесницы с улыбкой. Я чувствовала, что пришло, наконец, счастье моей жизни. Но ты внезапно протянул свою правую руку и сказал: «Что подашь ты мне?» О, какой это был царственный жест – раскрыть свою длань и просить у нищей! Я смутилась, я стояла в нерешимости, и потом я медленно вынула из своей сумы крохотное зернышко и подала тебе.

Как же велико было мое удивление, когда вечером, вытряхнув свою суму, я увидела на полу крохотное золотое зернышко. Я горько плакала и жалела, что не отдала тебе всё.

Ночной мрак сгущался. Наша дневная работа кончилась. Мы.

думали, что уж прибыл последний гость, и все двери в деревне были заперты. Но кто-то сказал:

– Еще прибудет царь.

Мы засмеялись и сказали:

– Нет, этого не может быть.

Нам показалось, что кто-то постучал в двери, и мы сказали, что это только ветер. Мы погасили светильник и отошли ко сну. Но кто-то сказал:

– Это вестник.

Мы засмеялись и сказали:

– Нет. Это ветер!

В полночь послышался какой-то звук. Сквозь сон мы подумали, что это отдаленный гром. Земля задрожала, стены затряслись, и мы очнулись. Но кто-то сказал, что это звук колес. Мы прошептали в полусне:

– Нет. Это гул грома.

Было еще темно, когда забил барабан. Раздался глас:

«Вставайте! Не медлите!»

Мы прижали руки к сердцу и дрожали от страха.

Кто-то сказал:

– Взгляните – царский стяг!

Мы встали, восклицая:

– Больше нельзя медлить!

Царь прибыл, но где же светильники, где венки? Где седалище для него? О, стыд! О, позор! Где чертог, где украшения?

Кто-то сказал:

– Напрасен вопль! Приветствуйте его с пустыми руками, ведите его в пустые покои!

Откройте двери, пусть звучат рога из раковин! В глухую ночь прибыл царь нашего темного, мрачного жилища! Гром грохочет в небесах! Мрак содрогается от молний! Возьми кусок изорванной циновки и расстели во дворе. С бурей прибыл нежданно царь страшной ночи.

Я хотела – и не осмелилась попросить у тебя венок из роз, украшавший твою грудь. И я ждала до утра, до твоего ухода, чтобы собрать его останки на своем ложе. И, точно нищая, искала на рассвете, не осталось ли хоть единого лепестка.

Увы, что же я нашла? Что осталось от твоей любви? Ни цветы, ни благовония, ни сосуд с душистой влагой. Остался мощный меч, сверкающий, как пламя, тяжкий, как громовой удар. Юный утренний свет озаряет в окно мое ложе. Утренняя птичка щебечет и спрашивает:

«Женщина, что же осталось тебе?»

Да, ни цветы, ни благовония, ни сосуд с душистой влагой – твой ужасный меч.

Я сижу и дивлюсь, к чему мне твой дар? Мне негде спрятать его. Мне, слабой, стыдно носить его, мне больно, когда я прижимаю его к своей груди. И все же я с гордостью буду носить в сердце своем этот твой дар – бремя мучений.

Отныне страх не будет уже владеть мною в этом мире – ты будешь победителем в каждой моей битве. Ты послал мне в спутники смерть, и я увенчаю ее моей жизнью. Твой меч со мною, он может сокрушить мои оковы, уже нет страха для меня в мире.

Отныне я сброшу все украшения, владыка сердца моего, я уже не застенчивая, нежная девушка, я уже не буду ждать, таиться и плакать. Ты дал мне свой меч – украшений мне не надо!

Прекрасен твой браслет, усеянный звездами и искусно оправленный в самоцветы. Но еще прекраснее твой меч, его сверкающее лезвие, подобное распростертому крылу божественной птицы Вишну,[1] пронизанному гневным румяным блеском заката.

Оно трепещет, подобно последнему лучу жизни; оно сияет, как чистое пламя бытия, пожирающее все земное и суетное одной могучей вспышкой.

Прекрасен твой браслет, усеянный самоцветами; но твой меч, о повелевающий громами, облечен столь безмерной красотой, столь страшной, что нет сил ни смотреть на него, ни думать о нем.

Я ничего не просила у тебя; я не сказала тебе своего имени.

Когда ты уходил, я стояла молча. Я стояла возле колодца в косой тени дерева, и женщины уходили домой с глиняными кувшинами, наполненными до краев.

Они звали меня и кричали: «Пойдем с нами, утро уже повернуло на полдень». Но я все еще томилась и медлила, объятая смутным раздумьем.

Я не слыхала, как ты подошел. Твой взгляд был печален, когда он упал на меня, твой голос звучал устало, когда ты тихо сказал:

«Ах, я путник, изнывающий от жажды». Я очнулась от своего сна наяву и налила воды из кувшина в твои пригоршни. Листья шелестели над нами; кукушка куковала в глубине рощи, и благоухание цветов баблы[2] доносилось с поворота дороги.

Я стояла, онемев от стыда, когда ты спросил мое имя. Правда, – что я сделала для тебя, чтоб ты помнил меня? Но воспоминание о том, что я могла дать тебе воды и утолить твою жажду, будет жить в моем сердце и наполнять его нежностью. Близок полдень, устало поют птицы, листья нима[3] шелестят надо мною, а я сижу и думаю, думаю.

Истома в сердце твоем, и дремота еще смыкает твои вежды.

Разве не дошла до тебя весть, что цветок уже сверкает царственным блеском среди терний? Проснись, проснись! Не теряй времени напрасно!

В конце каменистой тропы, в стране девственного молчания, одиноко сидит друг мой. Не обманывай его. Проснись, проснись!

Что, если небо затрепещет в полуденном зное? Что, если жгучий песок раскинет плащ жажды?

Разве нет радости в глубине твоего сердца? При каждом твоем шаге разве не будет звучать арфа дороги сладкой музыкой муки?

Вот почему так велика во мне твоя радость. Вот почему ты снизошел ко мне! О владыка небес, где была бы твоя любовь, если б не я?

Ты сделал меня соучастницей всех твоих сокровищ.

В моем сердце бесконечный трепет твоей радости. В моей жизни всюду твоя воля. Царь царей, ты облекся в красоту, дабы пленить меня. И вот любовь твоя растворяется в любви твоей возлюбленной, и ты зрим в совершенном союзе их.