ЧЕРЕПАХА: Вы утверждаете, что пока существуют эти номера и таблицы, существуете и вы сами?

Ахилл: Именно так. Самое важное это то, чтобы структура моего мозга оставалась невредимой.

ЧЕРЕПАХА: Если вы не возражаете, у меня еще один вопрос: а что, если бы кто-нибудь украл предисловие с инструкциями по использованию книги?

АХИЛЛ: Пусть немедленно возвращает, а не то… Ведь если вор их не вернет, то мне придет конец! Какой толк от книги без инструкций?

ЧЕРЕПАХА: Значит, вы опять утверждаете, что ваше существование зависит от того, благие или дурные намерения у вора. Ну а что, если бы те несколько страниц унес порыв ветра? Теперь вопрос о намерениях не возникает. Были бы “вы” менее живым в таком случае?

АХИЛЛ: Каверзный вопросик. Посмотрим, так ли я вас понял. Я умираю; мой мозг записывается в форме книги; к книге прилагается инструкция, объясняющая, как обрабатывать страницы книги таким же образом, чтобы изменения цифр на страницах были параллельны возбуждению нейронов в моем настоящем мозгу в данный момент.

ЧЕРЕПАХА: И эта книга вместе с инструкциями валяется на пыльной полке в дальнем углу букинистического магазина. Некто заходит в магазин и натыкается на это уникальное издание. “Вот это да!” — восклицает он, — “книга-Ахилл! Интересно бы знать, о чем она? Куплю-ка я ее и узнаю!”

АХИЛЛ: И пусть не забудет купить также и инструкции — ведь книга и инструкции должны быть всегда вместе.

ЧЕРЕПАХА: Насколько вместе? Под одним переплетом? В одной сумке? В одном доме? На расстоянии мили друг от друга? Неужели ваше существование претерпит изменения, если страницы развеет ветром? В какой именно момент книга потеряет свое структурное единство? Знаете, мне лично погнутая пластинка кажется такой же прекрасной, как и плоская. На взгляд культурного человека, в ней даже появляется некое дополнительное очарование. Один мой приятель считает, что разбитые пластинки более стильные, чем целые. Посмотрели бы вы на его квартиру! У него все стены увешены разбитым Бахом: фрагментами фуг, осколками канонов, кусками ричеркаров. Мой приятель получает от этого громадное удовольствие. Структурная целостность зависит от наблюдателя, мой друг.

АХИЛЛ: Ну, если в роли наблюдателя сейчас я, мне кажется, что если страницы снова собрать воедино, у меня еще будет шанс выжить.

ЧЕРЕПАХА: Собрать вместе в чьих глазах? Когда вы умрете, то если и останетесь наблюдателем, то только в книжной форме. Когда книга начнет терять страницы, почувствуете ли вы, что теряете структурное единство? А когда я, наблюдая извне, решу, что структурное единство необратимо нарушено, должен ли я буду считать, что вы более не существуете? Или же некая “основная часть” вас все еще существует, даже когда ваши страницы рассыпаны? Кто будет об этом судить?

АХИЛЛ: Ох ты, боже мой. Я совершенно потерял нить того, что происходит с этой несчастной душой внутри книги.

ЧЕРЕПАХА: “С этой несчастной душой”? Ах, Ахилл! Вы все еще цепляетесь за мысль, что где-то внутри этой книги существуете вы? Если я правильно помню, вначале вы не желали соглашаться с этой идеей, когда я говорил вам, что вы в действительности разговаривали с самим Эйнштейном.

АХИЛЛ: Верно, не желал — пока мне не показалось, что книга чувствует, или по крайней мере выражает все его — Эйнштейна — эмоции, или по крайней мере то, что мне показалось эмоциями. Но может быть вы правы, ругая меня, и я должен прислушаться к здравому смыслу, утверждающему, что единственный настоящий “я” находится здесь, в моем живом органическом мозгу.

ЧЕРЕПАХА: Вы имеете в виду старую теорию “духа в машине”? Что именно там, внутри, является “вами”?

АХИЛЛ: То, что чувствует все эти эмоции, которые я выражаю.

ЧЕРЕПАХА: Может быть, все эти эмоции — не что иное как буря электрохимической активности, распространяющаяся по определенным нейронным путям внутри вашего мозга. Возможно, вы используете слово “чувствовать” для описания подобного события.

АХИЛЛ: Мне кажется, это не так. Ведь книга использует слово “чувствовать”, если это делаю я — а она не ощущает никакой электрохимической активности. Она не “чувствует” ничего, кроме изменения чисел на своих страницах. Может быть, слово “чувствовать” является синонимом любой нейронной активности, настоящей или просимулированной.

ЧЕРЕПАХА: Подобный взгляд придает слишком большой вес чувствованию как постепенному процессу. Хотя временные изменения нейронной структуры несомненно кажутся нам квинтэссенцией чувствования, не может ли оно, подобно пластинкам и картинам, существовать “сразу целиком”?

АХИЛЛ: Мне кажется, тут есть разница. Ведь пластинка не меняется после того, как запись на ней постепенно озвучивается, в то время как разум, после своего взаимодействия с окружающим миром, изменяет свою физическую структуру неким не предусмотренным в ней ранее образом.

ЧЕРЕПАХА: Действительно, вы правы. Мозг взаимодействует с миром и получающиеся в результате изменения невозможно предсказать, исходя лишь из его структуры. Но разум не делается менее “живым”, когда он размышляет над чем-то без вмешательства извне. Во время подобной интроспекции все происходящие в нем изменения вызваны только структурой его самого. Хотя изменения и происходят постепенно, они в то же время уже присутствуют “все целиком”. Позвольте мне для ясности привести в пример более простую систему. Если я брошу грейпфрут, всю его траекторию можно вычислить в первый же момент — она вся, целиком, уже существует. Наблюдение за полетом этого фрукта — лишь один, привычный способ почувствовать его движение. Мы можем назвать это “постепенной” картиной полета. С другой стороны, знание начального положения и скорости грейпфрута — столь же правомочный способ почувствовать его движение; мы можем назвать это “одновременной” картиной полета. Разумеется, в этой картине мы не учитываем помех, вызванных пролетающими мимо аистами или чем-нибудь еще. Мозг — или каталог мозга — разделяет эту двойственную природу, если он не взаимодействует с окружающим миром, его временные изменения могут быть восприняты как постепенная или как одновременная картина. Мне нравится больше вторая, и мне казалось, что вы были со мной согласны, когда описывали полет пластинки в пространстве.

АХИЛЛ: Мне легче представлять постепенную картину.

ЧЕРЕПАХА: Разумеется: подобный взгляд запрограммирован в человеческом мозгу. Даже в таком простом случае, как полет грейпфрута, мозгу больше по вкусу наблюдать за действительным движением постепенно, чем представлять себе сразу всю параболу. Но признание того, что эта одновременная картина все же существует, было огромным шагом вперед для человеческого ума. Это означало признание того, что в природе существуют некая упорядоченность, благодаря которой можно предсказать, как будут развиваться события.

АХИЛЛ: Я знаю, что чувствование существует в форме постепенного процесса. Ведь именно так я ощущаю собственные чувства! Но существуют ли они так же и в виде одновременной картины? Есть ли чувства в неподвижной книге?

ЧЕРЕПАХА: Есть ли музыка в неподвижной пластинке?

АХИЛЛ: Я уже не уверен, как отвечать на подобные вопросы. Но мне все-таки хотелось бы узнать, есть ли настоящий “я” в книге-Ахилле, и настоящий Эйнштейн в книге-Эйнштейне.

ЧЕРЕПАХА: Может быть, может быть. Что до меня, мне хотелось бы знать, есть ли вы вообще где-нибудь. Давайте пока примем более удобную для нас постепенную картину и рассмотрим процессы в вашем мозгу. Представьте себе “горячую точку”, очаг той самой электрохимической активности, во время его движения “по линии наименьшего сопротивления”. У вас, Ахилл, или у того, что вы называете вашим “я”, нет контроля над тем, какой путь выберет этот очаг.

АХИЛЛ: Нет контроля? Вы хотите сказать, что я осуществляю контроль бессознательно? Иногда я чувствую, что мысли “возникают” у меня бессознательно, помимо моей воли.

ЧЕРЕПАХА: Возможно, что “бессознательное” — подходящее для нейронной деятельности слово. Ведь именно ваша нейронная структура определяет, какой путь будет путем наименьшего сопротивления в данный момент. И именно благодаря ей очаг возбуждения выбирает именно этот путь. Эта путешествующая по мозгу электрохимическая активность и есть умственная и эмоциональная жизнь Ахилла.