— Почему ее называют Самоцветной?

Рацлава выглядывала из окна повозки. Облокотившись на край, она подпирала кулаком пухлую щеку, белую с розоватой морозной коростой. Чем холоднее становилось, тем сильнее зудела ее кожа — пятна выглядывали из-под лоскутьев, прикрывавших костяшки пальцев, выползали за укутавший шею шарф.

Телега драконьей невесты ехала спокойно и чинно — никто не гнал коней в полумраке горных дорог. Совьон, замедлив шаг Жениха, держалась рядом: так она могла разговаривать с Рацлавой почти лицом к лицу. Отпустив ворона кружить над перевалом, женщина внимательно посмотрела на нее. Отметила серебряный обруч на лбу, и крупные височные подвески, которые ей почти с материнской нежностью надевала рабыня, и сегодня почему-то единственную темно-русую косу. Но главное — бельма, молочно-лиловатые в ночном свете. В них отражались звезды.

Совьон старалась это описать. Высокий небесный купол, синий с голубыми и черными переливами. Божественная рука щедро рассыпала по нему серебряную крупу. Зерна звезд оседали на снежных елях, бросали отблески на слоистые каменные гряды. Туман вился между ними, застывал тонкой ледяной пленкой, рассыпался и курился из щелей в земле. Рассказывать Совьон было непросто, ведь драконья невеста не знала цветов, и женщине приходилось добавлять во фразы ощущения. Холод металла, мягкость шелка, хрупкость разметанного снега.

— Расскажи ей про небесный огонь, Жамьян-даг, — жарко шептала Хавтора, вытягиваясь за плечом девушки. — Расскажи, ведь я не смогу.

От зависти на языке Рацлавы стало горько. Что же способно восхитить даже ненавидящую горы старуху? Совьон вскинула голову, и тогда трижды прокаркал ворон.

— Сууле хила, — произнесла она. Ветер шевелил волоски, вылезшие из свободной косы. — Северное сияние.

Расплывчатые ленты чистого цвета. Слепленные воедино вихри белого, голубого и сиреневого с малахитово-зеленым. Они обнимали горные вершины, таяли на обломанных зубцах наростов. Сверкали, как гигантские змеи над снегом, глотали звезды и размывались полосами перед караваном. Среди воинов отряда было очень, очень тихо: люди, поднимая лица к небу, словно боялись спугнуть красоту, плясавшую на дне их зрачков.

— Это правда так прекрасно? — спросила Рацлава, когда Совьон, тщательно подбирая слова, попыталась ей объяснить.

— Я много где бывала, драконья невеста, — ответила женщина честно. — Но не видела ничего, что могло бы сравниться с сууле хила.

Спускающиеся с неба самоцветные струны были слишком тонкими и висели чересчур высоко — Рацлава не могла ни понять их, ни вплести в музыку. Ей ничем не помогло даже тело укрывшегося за камнем коршуна. Девушка оставалась слепа и глуха к тому неотразимому, что разворачивалось над караваном. Она выскользнула из сухожилий птицы и зарылась в подушках, слушая, как Хавтора шуршала тканью у окна.

Рацлава пробовала снова ткать из Скали, но песня выходила пустая. В последние дни девушка притрагивалась к его нитям очень осторожно: Совьон бросила, что мужчина чуть не погиб при обвале. Позже до повозки донеслись шепотки: в то мгновение Скали будто прирос к месту, потеряв возможность двигаться.

О чем думала воительница, когда вправляла Рацлаве вывихнутый указательный палец? Она была слишком занята и едва ли догадалась, что тогда та играла музыку гораздо живее прежней. Телегу неожиданно тряхнуло, и свирель нанесла больше увечий — так объяснила Рацлава и не солгала. Девушка никогда не хотела причинять Скали мучений — ею двигало лишь желание овладеть искусством. И она не собиралась вырывать столько нитей разом: не ее вина, что землю начала бить дрожь.

Рацлава даже не задумывалась, что Скали был смертен и действительно хрупок, а ее власть над ним становилась все губительнее. Когда девушка вспомнила об этом, то начала играть нежнее — но не испугалась. Она не желала мужчине зла, пусть ее любопытство и разгорелось с новой силой. Холодное и одновременно пьянящее, как у резчика, отыскавшего кусок редкого минерала. Рацлава — не бывалый воин, алчущий крови вышедшего против него безусого юноши. Не орел, пикирующий на мышь, не хищник и не убийца. Она — гончар и кузнец, строитель и ткач.

Рацлава осознала, что Скали смертен. Но так и не поняла, что он был жив, а под ее руку стелились не глина и не лен.

Игра на человеческих струнах перестала давать лихорадочный жар — Рацлава стала увереннее и рассудительнее. Укутавшись в шерсть и меха, она неуловимо перебирала нити Скали. Уже не вытягивала их, не бросала на воздух, а любовно завязывала узелками вокруг колдовской кости. Полотно истории Рацлава соткет потом, сначала приготовит пряжу. Некоторые порезы на ее руках хорошо зарубцевались, а некоторые до сих пор кровоточили. Указательный палец болел и почти не двигался — приходилось играть без него.

Девушка научилась мягко извлекать нити и не только пугать их владельца, но и лелеять его, позволять наслаждаться теплом пищи и красотой северного сияния. Едва Рацлава вспомнила о «сууле хила», ей захотелось еще раз поговорить с Совьон. Она не знала, сколько прошло времени, — Рацлава успела поспать, а в воздухе все так же пахло ночью. Воительница услышала ее тихий окрик, и огромный конь снова поравнялся с повозкой.

— У тебя красивые истории. Ты не могла бы… — Рацлава замолчала, а Совьон взглянула на нее пронзительно-чистыми, спокойными глазами.

— О чем ты хочешь услышать, драконья невеста?

— Северное сияние. — Рацлава нащупала подрагивающую занавеску. — Небесный огонь. Он возникает из ниоткуда? Просто так?

— Ничто не возникает просто так, — заметила Совьон. — Любой огонь кто-то должен разводить.

И, придерживая поводья, она начала рассказ.

— Когда опускается ночь, снежные ведьмы устраивают шабаш на горных вершинах.

— Ведьмы? — переспросила Рацлава. — Как вёльхи?

— Нет. — Совьон выдохнула облачко пара. — Вёльхи — ведуньи, и каждая из них когда-то была смертной, но одаренной женщиной, в которую вложили колдовское учение. Они — это земля. Близкая человеку, но со спрятанными в ней тайными знаниями. А сейчас представь, что снежные ведьмы — это воздушные потоки. Они не люди, а ворожеи-полуптицы, с тонкой кожей и носом, похожим на клюв. Скрюченные, с полыми костями. От ребра их ладоней и нижней части рук спускаются почти прозрачные кожистые крылья — стоит распахнуть объятия, и крылья расправятся, как фата.

— Ты их видела?

— О нет. — Совьон усмехнулась, похлопывая коня по шее. — Ворожеи обитают слишком высоко. Я знаю их по чужим историям, передававшимся из уст в уста. Мне говорили, что им незнакома человеческая речь, — их горло издает клекот. А когда, устраивая шабаш, ворожеи танцуют на вершинах, что уже игольного ушка, из-под их ступней сыплются самоцветы, но разбиваются в полете, оставляя после себя лишь свет.

Рацлава долго повторяла про себя эту легенду. И сразу как она была рассказана, и после длительного привала, и на следующее утро, когда солнце снова не поднялось. Девушка уютно устроилась в подушках и покрывалах и ткала, ткала, представляя, как в горах пляшут женщины-птицы и реки огня — Рацлава не понимала, что такое сияние, — полыхают под ними.

«Я могу заставить человека утопиться, — говорила Кёльхе, и ее голос смешивался с шелестом листвы. — Могу напугать его песней настолько, что он ляжет на дно и не сможет вынырнуть. Человек впустит в свои легкие воду и умрет, напуганный, слабый. Это мое умение, но не мое настоящее искусство. Сейчас ты различаешь немногое, Рацлава с Мглистого полога. И даже не ведаешь, каково это — ткать из людей. Но знай, что сначала перед тобой откроются лишь два пути, которые позже расползутся на тысячи троп — оттенки человеческих чувств».

Рацлава воскрешала воспоминания. Какие же пути?

«Страх, — отвечала Кёльхе, шевеля руками-ветвями. — И любовь. Ты еще ничего не смыслишь, и вот тебе пара самых простых ключей. Вызвать ужас способна каждая хищная тварь, каждый выродок, взявший топор. Ужас, но не любовь. Так что мне стоит сделать, Рацлава с Мглистого полога? Вынудить человека утопиться, обливаясь слезами и липким потом? Или сотворить с ним такое, чтобы ради меня он бросился в воды с легким сердцем?»