— Какого предателя?

Совьон невесело усмехнулась.

— Всё того же.

Тысячу лет назад на месте плато были острые скалы и глубокие ущелья. На этой земле Хьялма спрятал тюрьму брата-мятежника, и здесь Ярхо предал своего князя. Пахло хвоей и почвой, в вышине каркал ворон — Совьон снова повернулась, чтобы взглянуть в окно подрагивающей повозки. Рацлава — серебряный обруч с подвесками, единственная коса — по-прежнему лениво касалась занавески и пусто смотрела на дорогу. На ее мягкой шее до сих пор алели две полосы. Первая — царапина от ножа Скали. Вторая — ожог от сорванного шнурка.

Отряд уже достиг прилеска у склона, а Совьон так и не заговорила о случившемся. Да что говорить — несколько дней назад женщина была невероятно зла, но на кого ей следовало злиться? На Рацлаву, тогда то заходившуюся в мольбах — «отдай, отдай», — то лепетавшую, что не желала Скали дурного? Совьон понимала: девушка не лжет. И воительнице ли не знать, из чего певцы камня ткут свои лучшие истории. Совьон могла сердиться только на себя: упустила, не почувствовала, не расслышала, когда музыка изменилась, и это едва не обернулось бедой.

Вдруг Рацлава вытянула руку и почти коснулась бока Жениха изрезанными пальцами.

— Ты сломала ее? — Девушка заговорила впервые за долгое время, и голос у нее был мертвый. — Сломала, как приказал Тойву?

Совьон посмотрела на нее сверху вниз — темные круги под глазами, тревожно искусанный рот. Забрать у Рацлавы свирель — все равно что вытащить хребет из тела грозного чудовища. Она казалась ослабленной и выточенной слепотой.

— Ответь мне. — Слова — шорох песка в гортани. — Я не прошу большего.

Говорят, для того, чтобы победить ведьму, живущую в дремучем лесу, герои старой сказки вытащили самоцвет, пульсировавший в ее груди, и раздавили ногами. В самоцвете было спрятано великое волшебство — потеряв его, ведьма умерла.

Совьон не сомневалась: потеря свирели убьет Рацлаву, а Сармату-змею нужна живая невеста.

— Тойву — храбрый и умный предводитель. — Совьон понизила голос до глубокого шепота. — Но вы со Скали страшно его разъярили.

Даже Хавтора перестала дышать, лишь посверкивала из глубины повозки глазами цвета латуни. Совьон легко натянула поводья — и вцепилась взглядом в свое правое запястье. Лицо женщины вмиг посмурнело, будто она увидела нечто ужасное, выползающее из-под кожи.

Рацлава этого, конечно, не знала.

— Почему ты не продолжаешь?

Воительница нетерпеливо одернула рукав.

— Поэтому Тойву и забыл о важном. Мало купить тебе новую свирель — он слышал, как ты играла без колдовства певцов камня. Его не впечатлило. И вряд ли такая музыка понравится твоему жениху.

На щеках Рацлавы выступил лихорадочный румянец.

— Ты не сломала ее. — В горле мелко затрепетал смех. — Не сломала.

Совьон промолчала, хмуря иссиня-черные брови, а драконья невеста прильнула к оконцу, сжимая раму пальцами.

— Пожалуйста, верни мне свирель. Я не буду, клянусь, не буду ткать из людей каравана.

— Нет, — бросила женщина, и ее твердое, холодное, бесстрастное «нет» заставило Рацлаву отшатнуться. — Не сейчас.

Спорить девушка не посмела. Только втянула воздух — запахи заснеженных сосен, конского пота и стали. И, прикрыв незрячие глаза, откинулась на подушки.

— Что твой безумный приятель? — На последнем слове Оркки Лис сплюнул под ноги. Так и не простил Лутому, что тот, рискуя собой, бросился спасать Скали от обвала.

Стемнело. Отряд разбил лагерь — ближе к земле дышалось легче и радостнее. Даже костры горели веселее, и один Оркки твердил, что веселье это нехорошее, опасное. Взяв лук и колчан со стрелами, он увлек Лутого в лесок — и не только для того, чтобы пополнить оскудевающие запасы. Следовало поговорить.

— Он не безумен, — мягко проговорил Лутый, поддевая носком сапога рыхлую землю. — Зуб даю, батенька: к Скали вернулся рассудок.

Не так давно Тойву позволил развязать мужчину и посадить его в седло.

— Скали вновь такой же, как прежде, — злобный и едкий. Только разговаривать ни с кем не желает. Стыдится.

— Он-то? — Оркки хмыкнул, а Лутый развел руками и поправил трепыхавшийся у бедра колчан. — Гнилая голова. Было разумнее перерезать ему горло.

«Выпустить кровь, отравленную этой девкой».

Когда воины начали спуск, то стали бить дичь в густеющих лесах. Сейчас, в темноте, от охоты, конечно, толку было немного, но ведь и не за тем пришли.

— Ничего я пока не узнал, батенька. Ни о Совьон, ни о драконьей невесте — уж прости.

А Лутый все равно надеялся высмотреть следы зверей под еловыми лапами, хотя находил лишь пылающие гроздья брусники. В небе слабо светился тоненький серп месяца — последняя ночь ущербной луны. Лутый вспомнил, как на предгорье со Скали искал оборотня, но отогнал эту мысль прочь.

— Узнаешь. — Оркки вздохнул. — В этом я уверен.

Поднимался ночной хвойный лес — влажно-темный, полный треска и шорохов. Ветер свистел в брусничнике, ухала сова. Нестерпимо пахло травой, сыростью и ягодами, раздавленными подошвой. Оркки Лис уже собирался объявить, что пора возвращаться, как заметил движение за одним из деревьев.

— Ну-ка, — проговорил почти неслышно. — Что там?

Лутый пригнулся, подбираясь ближе. И в неверном свете месяца разглядел выступающие за ветвями крупную мохнатую спину и продолговатую морду. Затем — тонкие, но сильные ноги.

— Лось, — прищурил единственный глаз. — Или лосиха.

Юноша не знал, о чем подумал раньше. Удивился ли подвернувшейся удаче или снова вспомнил Скали с его рассказами. Только вот у лосихи — луна очертила безрогую голову — копыта были не посеребренные. Животное, не испуганное неуловимым шепотом их шагов, казалось совершенно обычным: клонило короткую шею, перебирало копытами по мягкой земле.

Лутый никогда не слыл метким лучником, и его стрела потревожила разве что сов, охотящихся в ночи. Лосиха дернулась, приготовившись бежать, но Оркки успел прижаться к деревьям и спустить тетиву. Упругий звон, легкий свист и почти не различимый чавкающий звук — Лутый решил, что острие вспороло лосихе бедро.

Брызнул ее скрипящий голос, протяжный, полный боли. Хромая, животное метнулось в глубь леса, и темнота, густая и душистая, скрыла его от охотников. Гнаться было бессмысленно.

— Ничего. — Лутый взъерошил волосы, пока Оркки выпрямлял спину. — Раненая далеко не уйдет. Мы сможем выследить утром.

В вышине месяц изгибался, как лукавая ухмылка.

…Над горами забрезжил рассвет. Дымчато-голубой с розовым пятном у горизонта. За лесом в низину сбегала речка — берега ее тонули в камыше, по глади ползла рябь.

Каждый шаг давался с трудом. Ш-шух — покатилась набухшая земля под босой ступней. Х-хруст — рубаха, некогда спрятанная в узловатых древесных корнях, зацепилась за острую ветвь и разошлась по шву. Холодная вода сомкнулась у лодыжек, хлынула к коленям и накрыла бедра, окрасившись в багровый. Бок обожгла боль, но Та Ёхо стиснула зубы, удерживая крик. Вспотевшие черные волосы прилипли к шее, на лбу выступила испарина.

Девушка стояла по пояс в узкой реке, и лес шумел за ее спиной. Птицы перелетали с ветки на ветку, разгоралось утро, а в камышах остывала звериная шкура. Та Ёхо зажимала рукой рану, и между пальцев сочилась темная оборотничья кровь.

При северной башне был сад, отгороженный мощными каменными стенами, — княгиня Ингерда любила его. Сад занесло снегом, и слабые вихри крутились у корней рябин, согнутых лютыми ветрами. Ингерда осторожно потрогала ближайшую гроздь киноварно-алых ягод.

— Говорят, отец совсем плох. — Сармат выдохнул горячий воздух в ладони. Потер их, отвел за пояс. В его рыжих косах терялись мелкие снежинки, а на щеках от мороза выступил румянец. В девятнадцать лет у Сармата почти не росла борода, так — медная поросль у подбородка. «Мальчик, — улыбалась Ингерда, — какой он еще мальчик».

Старый князь тяжело умирал. Стенал и бредил, а потом уснул, и лекари не надеялись, что он еще придет в себя. Но княгиня не носила траур. И платье ее было красное с бронзовым, и широкий теплый платок, которым она прикрывалась от ветра, раздувался над головой, словно расшитый бисером парус. Кольца, браслеты, подвески, спускающиеся от шапочки, ровно сидящей на шелковых рыжих волосах. Что горевать?