Дракон попятился назад, выпуская горячий воздух, а затем резко подался вперед — и, ударив когтями по полу, взлетел. Кригга боялась тратить силы на крик. Лишь прильнула к спине Сармата и, не успев зажмуриться, увидела краем глаза, как мешались краски.

Было страшно оттого, как под девушкой сокращались драконьи мышцы и как извивался его хребет. Как за ней, сидевшей почти на холке, двигались огромные крылья. Ветер свистел в ушах, дул в лицо; теплая чешуя кололась, и руки Кригги в мгновение становились влажными. Узлы уже не казалась и мало-мальски надежными: когда Сармат взлетал по вертикали, веревка опасно натянулась. Кригга вцепилась в наросты на спине так сильно, что ее пальцы посинели.

Она сумела оглядеться не раньше, чем Сармат набрал высоту и распрямился, — осматривалась рывками, чтобы не сорваться вниз. Возможно, если бы веревка оборвалась. Сармат бы поймал девушку лапами, но рисковать не хотелось.

Под Криггой ползли желтовато-зеленые поля и вихрастые леса: деревья казались игрушечными, будто в той музыкальной шкатулке, которую драконьей жене принесли марлы. По небосводу катилось златоглавое солнце — ближе, чем когда-либо. По земле разбегались паутины дорог, и ниже брюха Сармата летали птицы, не рискуя подобраться к рокочущему чудовищу. Ветер дул так сильно, словно хотел содрать с Кригги лицо; особенно когда дракон делал полукруг, разворачиваясь.

Девушка увидела Матерь-гору. Удивительно статную, гигантскую, обособившуюся от остального горного хребта — свет красил ее вершину в медь. У подножия растекались рукава голубых рек. Сармат летел, его грудь раздувалась, а крылья разгоняли воздух: Кригга сумела рассмотреть кусочек пыльно-соломенной Пустоши и слои перевалов за Матерь-горой. В них прятались богатые деревни камнерезов: самоцветно-роскошные, малахитовые и корундовые. Они тоже казались игрушечными — какие маленькие, какие беспомощные.

В дремучих лесах ходили медведи и олени, пустельги и соколы кружились над Пустошью. Неизменно текла жизнь деревень камнерезов — крошечные люди выходили из вырезанных из минералов домов, несли воду и корзины с осколками горных пород. Из кузниц валил дым, по дворам бегали босоногие дети, и длиннокосые девушки кормили коров и кур. К этому времени Кригга почти забыла, что ей было неудобно и страшно, что в ветряных потоках она дышала с трудом и что чешуя Сармата истерла ей бедра до крови.

Как хороша эта жизнь, хороши эти поля и дубравы, степи и деревни, люди которых постепенно привыкли к дракону, — похоже, он пролетал над ними часто. Весь блеск чертогов Сармата мерк перед такой красотой, думала Кригга, прижимаясь к его спине. Отпустил бы он ее, отпустил бы на волю — на что ему неказистая дочь гончара? Перед ним в этих землях любая девица стелилась, каждая была краше солнышка. Это их, а не Криггу, следовало рядить в самоцветы и шелк.

У горизонта переливалось Перламутровое море — девушка и не думала, что оно лежало так близко к Матерь-горе. Про бескрайние соленые воды, взбивающие пену, рассказывали странники, забредшие в Вошту, но Кригга не чаяла увидеть их сама. Сармат направился к морю, плавно опускаясь до тех пор, пока холодные брызги не коснулись его брюха. Ветер доносил их даже до кожистых крыльев и ног Кригги. С шелестом перекатывались волны, кричали чайки.

Кригга увидела отражение Сармата на водной глади. Дракон, планируя в воздухе, отбрасывал длинную тень на кудри перламутровой пены, и в море дрожала его освещенная солнцем алая чешуя. Под Криггой шевелилась толща лазурной воды — близко-близко, маняще…

Не растянуть ли ей петлю на талии? Не соскользнуть ли в пучину? Кригга плавала не очень хорошо и не выжила бы в открытом море. Но тогда бы девушке не пришлось возвращаться в чертоги Матерь-горы. Променять ли ей княжеское, усыпанное самоцветами ложе Сармата на морское дно? Уснуть ли на постели из водорослей, увенчанной кораллами, о которых говорили странники, чтобы пестрые рыбы резвились над ее лицом? Тогда в Кригге больше не будет страха. Ей не придется трепетать перед летним солнцеворотом. Наступит покой.

Кригга уткнулась в наросты на драконьей спине. Не было у нее такого права. Она обязана смиренно нести свою ношу до конца — что если Сармат разозлится и потребует другую девушку из их деревни?

Море текло под драконом — бескрайнее, голубое, пенное. В его водах играли солнечные лучи. Ударив крыльями по воздуху, Сармат издал протяжный рев и рванулся в небо.

Эта палата, освещенная неверным светом лампад, янтарно-гагатовая, была посвящена матери Сармата. Малика Горбовна касалась выпуклого изображения на одной из стен — рыжеволосая красавица-княгиня, любившая украшения и буйного третьего сына, проклятая по велению своего первенца, князя Хьялмы из Халлегата. Не было у Сармата жены, способной понять княгиню лучше, чем Малика Горбовна. И в той, и в другой бежала кровь старого княжеского рода. И ту, и другую насильно лишили семьи. И едва ли кто-то, кроме ее сыновей, провел наедине с Матерь-горой больше времени, чем Малика. Молодая женщина чувствовала: сейчас, спустя несколько лун, ей удавалось угадывать, куда ведет та или иная самоцветная дверь, как свернуть в нужный коридор. Конечно, даже спустя десять лет Матерь-гора не открыла бы Малике путь на волю. Но теперь княжна научилась не сбиваться с пути — это радовало.

Картины на стенах показывали, как княгиню Ингерду выдавали за нежеланного жениха, того, кто был старше ее в три раза и кому она спустя годы родила пятерых сыновей. Малика невольно вспоминала и собственную свадьбу, кроваво-шелковую, убранную золотом, гранатом и киноварью. Марлы вели ее к Сармату-змею, богатую и красивую, с полными руками, расписанными ритуальными узорами. Кажется, ей рисовали знаки даже на гордом лице — Малика помнила плохо. Было душно, пряно и беспокойно. Вокруг нее пели, бренчали серьгами и браслетами, расстилали перед ней дорогие ткани. А потом княжна увидела Сармата, которому больше всего на свете хотела вцепиться в горло.

Обязательно вцепится, но не сейчас. Время, проведенное в одиночестве в чужих чертогах, научило Малику терпению. Снова вспомнился Хортим, который наверняка бы гордился ею, — жаль, что брат не ведал этого.

— Вот уж не думал, женушка, что встречу тебя здесь.

Малика неспешно отвернулась от стены и провела взглядом по мягкому темному ковру, по длинному пиршественному столу, уставленному золотыми чашами и пустыми блюдами. Чертог, посвященной княгине Ингерде, был таким же, как и этот стол: узким, но длинным. Сармат стоял у дверей — точь-в-точь как в тот день, когда Малику только готовили к их свадьбе.

— Очередное полнолуние? — спросила она, слегка кривя губы.

— О да.

— И какой сейчас месяц? — Княжна медленно прошла к одному из тяжелых стульев.

— Ноябрь, — беспечно ответил Сармат, двигаясь к ней навстречу. — Скоро зима.

Малика дернула плечом, отбрасывая за спину незаплетенные волосы — густые, вьющиеся, медовые, в которых позвякивали золотые украшения. Малика не желала их надевать, но марлы были настойчивы. И платье ей выбрали они — тоже тепло-янтарное, с расшитым рядом пуговиц и зауженными у запястий рукавами.

Она взяла со столешницы золотой кубок, в который каменные слуги сувары недавно налили вино.

— Что-то ты не рада встрече, душа моя, — вздохнул Сармат, останавливаясь напротив.

— А должна?

— Я извинился за то, что сделал с Гуратом, — напомнил он, и Малика вскинула черные брови.

— О, — протянула, усмехаясь. — Извинился.

— Ну, полно, женушка. — Сармат склонил голову, а Малика глотнула вино. — Если захочешь, я построю тебе сотню таких городов, и все равно новый Гурат будет лучше каждого из них.

— Построй, — княжна качнула плечами, — но какой тебе в этом прок? Все равно скоро вновь станешь вдовцом.

Сармат обошел стол и, постукивая костяшками по спинкам стульев, замер перед ней.

— Я же сказал, что ты не умрешь.

— Ты вообще много говоришь, но что из этого правда? — Большой палец Малики очертил кубок.