Эндеру очень хотелось огрызнуться, ведь она уже наверняка посмотрела в записи и узнала точное число. Джейн очень нравилось раздражать его в те минуты, когда он не мог ей ответить или даже признать, что с ним вообще разговаривают.

— Трутни, которые даже не размножаются. Они не совокупляются и согласно теории эволюции давно должны были вымереть.

Конечно, она знала, что священники выполняют половину административной работы в городе. Эндер составлял свой ответ, словно мог произнести его вслух. Если бы здесь не было священников, правительству, или торговцам, или гильдиям пришлось бы поднатужиться и принять на себя это бремя. В обществе всегда образуется некая жесткая иерархия, консервативная сила, которая сохраняет личность, суть общины, несмотря на приходящие со временем изменения. Если в обществе нет ортодоксов, оно неизбежно рассыпается и умирает. Сильная организация ортодоксов раздражает, но она необходима обществу. Валентина писала об этом в своей книге о Занзибаре. Она сравнивала класс священнослужителей со скелетом…

Желая показать, что она может угадать его возражения, даже когда он молчит, Джейн подкинула ему цитату. Словно в насмешку, она воспользовалась голосом Валентины (конечно, она сохранила записи, чтобы мучить его).

— Кости твердые, сами по себе они кажутся мертвыми, окаменевшими, однако, именно укореняясь в скелете, опираясь на него, тело получает возможность осуществлять все движения жизни.

Голос Валентины причинял ему куда больше боли, чем он ожидал, намного больше, чем рассчитывала Джейн. Он замедлил шаги, поняв вдруг, что это ее отсутствие заставило его так остро ощущать враждебность священников. Он дергал кальвинистского льва за гриву в его собственном логове, ходил босиком по раскаленным углям ислама, в Киото фанатики-синтоисты угрожали ему смертью. Но Валентина всегда была рядом, жила в том же городе, дышала тем же воздухом. Она желала ему удачи, когда он уходил, а когда возвращался после очередного столкновения, вкладывала смысл даже в его ошибки, давала ему кусочек победы даже в поражении. «Я покинул ее всего десять дней назад и теперь наконец почувствовал, как мне ее не хватает».

— Мне кажется, налево, — сказала Джейн. Теперь она, к счастью, говорила собственным голосом. — Монастырь стоит на западном склоне холма. Оттуда можно увидеть Станцию Зенадорес.

Он прошел мимо факульдаде, где ребята с двенадцати лет изучали серьезные науки. А дальше, словно лежа в засаде, прижималось к земле здание монастыря. Разница между собором и монастырем заставила Эндера улыбнуться. Фильос столь решительно отказывались от величия, что это было даже несколько оскорбительно. Неудивительно, что иерархи их терпеть не могут. Даже монастырский сад штурмовал церковные устои — все, кроме огорода, поросло сорняками и нестриженой травой.

Аббата, естественно, зовут Дом Кристано. Если бы аббатом была женщина, ее звали бы Дона Кристан. На этой планете одна Эскола байкса и один факульдаде, а потому всего один завуч. Просто и элегантно — муж хозяйничает в аббатстве, а жена управляет школами. Все дела ордена решает супружеская пара. Эндер еще в самом начале говорил Сан-Анжело, что это верх гордыни, а никакое не смирение — то, что руководителей монастырей и школ зовут «Господин Христианин» и «Госпожа Христианка». Монахи дерзко присваивают себе титул, который принадлежит всем последователям Христа. Сан-Анжело только улыбнулся в ответ — конечно, он именно это и имел в виду. Он был безгранично дерзок в своем смирении — одна из причин, по которой Эндер любил его.

Дом Кристано вышел из ворот, чтобы встретить гостя, вместо того чтобы дожидаться его в своем эскриторио, — члены ордена обязаны причинять себе неудобства для пользы тех, кому они служат.

— Голос Эндрю! — воскликнул он.

— Дом Цефейро! — откликнулся Эндер. Цефейро (жнец) — так называли аббата внутри ордена, школьных завучей — Арадорес (пахарями), а монахов-преподавателей — Семеадорес (сеятелями).

Цефейро улыбнулся, заметив, как ловко увернулся Голос от употребления официального титула «Дом Кристано». Он знал, насколько это помогало управлять людьми — требование, чтобы к Детям обращались по их титулам и самодельным именам. Как говорил Сан-Анжело: «Когда они называют вас вашим титулом, то признают, что вы — христиане. А когда они называют вас по имени, то творят молитву». Дом Кристано обнял Эндера за плечи, улыбнулся и сказал:

— Да, я Цефейро. А что такое вы — нашествие сорной травы?

— Пытаюсь стать плевелом.

— Берегитесь тогда, ибо хозяин урожая спалит вас вместе с соломой.

— Я знаю, все мы на волосок от проклятия, по не надейтесь принудить меня к покаянию.

— Покаянием занимаются священники. Мы просвещаем разум. Хорошо, что вы пришли.

— Спасибо, что вы меня пригласили. Я вынужден был пуститься на грубый шантаж, чтобы заставить окружающих вообще разговаривать со мной.

Цефейро, естественно, понимал, что Голос знает: приглашение пришло только потому, что он вовремя бросил угрозу об инквизиции. Но брат Амай предпочитал сохранять дружескую атмосферу.

— Скажите, это правда? Вы действительно знали Сан-Анжело? Вы тот, кто Говорил о его смерти?

Эндер взмахнул рукой в сторону высоких сорняков, вымахавших выше ограды.

— Он был бы доволен беспорядком в вашем саду. Ему правилось провоцировать кардинала Аквилу. Без сомнения, ваш епископ Перегрино каждый раз морщится от омерзения, когда видит этот беспорядок.

Дом Кристано подмигнул Эндеру:

— Вы знаете слишком много наших секретов. Если мы поможем найти ответы на ваши вопросы, вы уйдете?

— У вас есть надежда. С тех пор как я стал Голосом, я не жил на одном месте дольше полутора лет, кроме Рейкьявика, на Трондхейме.

— Ах, если б вы могли обещать и у нас не задерживаться! Я прошу не для себя, я забочусь о спокойствии тех, кто носит рясу потяжелее.

Эндер дал ему единственный из возможных искренних ответов, который немного успокоит епископа:

— Обещаю, что, если найду место, на котором захочу осесть, сложу с себя обязанности Голоса и стану обычным гражданином.

— Ну, в таком городе, как наш, стать гражданином — значит перейти в католичество.

— Много лет назад Сан-Анжело заставил меня поклясться, что, если я решу принять религию, это будет его вера.

— Почему-то мне не кажется, что у вас есть искренние религиозные убеждения.

— Это потому, что у меня их нет.

Дом Кристано рассмеялся с видом «мне-то лучше знать» и настоял на экскурсии по монастырю и школам. Эндер не возражал, ибо ему самому было интересно, как развивались идеи Сан-Анжело за столетия, прошедшие с его смерти. Школы выглядели вполне прилично, уровень обучения оказался высоким. Когда Цефейро наконец привел его в монастырь, в маленькую келью, которую делил со своей женой Арадорой, уже опустились сумерки.

Дона Кристан сидела за терминалом и сочиняла серию грамматических упражнений. Они подождали, пока она найдет нужное место и остановится.

Дом Кристано представил ей Голос.

— Но ему трудно называть меня Дом Кристано.

— Как и епископу, — ответила его жена. — Мое полное имя Детестай о Пекадо э Фазей о Диретио. («Возненавидь зло и делай дела праведные», — перевел Эндер.) Имя моего мужа прекрасно сокращается: Амай — возлюби. Правда, мило? Но мое? Можете себе представить, как приятель кричит вам через улицу: «Эй, Детестай!» — Все рассмеялись. — Любовь и Ненависть — вот кто мы, муж и жена. Как вы станете звать меня, если имя Христианка слишком хорошо для меня?

Эндер поглядел на ее лицо. Появились морщины, критически настроенный наблюдатель мог бы сказать, что она старится. Но на ее губах жил постоянный, затаенный смех, а в глазах было столько жизни, что она казалась молодой, много моложе Эндера.

— Я бы дал вам имя Белеза, «прекрасная», но ваш муж возомнит, что я с вами флиртую.

— Нет, просто станет называть меня Беладонной — от красоты до отравы всего одна маленькая злая шутка. Не так ли, Дом Кристано?