– Килиан, честное слово, это произошло только потому, что… Я не могу рассказать тебе почему. Это огромная мамина тайна, и она не говорила, что ее можно знать кому-то еще – даже тебе. Это дело чести. Я не имею права выдать мамину тайну, но она никак не затрагивает тебя. Думаю, что у мамы были все причины любить тебя даже больше, чем меня. Просто она умела любить всех одинаково сильно.

– Теперь-то я понимаю, что был ужасным глупцом, пусть даже и несколько текселей. Но я не хочу, чтобы тебе пришлось корить меня за то, что я не сказал или не сделал то, что обязан сделать. Одним словом, выходи за меня замуж. Я не наш отец, и довольно часто допускаю ошибки, и иногда говорю несусветную чушь, но никто в целом свете не будет любить тебя так сильно, как я. Кроме наших, конечно, но они же не в счет?

Уна обняла его за шею и все-таки заплакала. – Как бы я хотела забыть все и любить только тебя, – проговорила она сквозь слезы. – Не сомневаться, не ловить каждый взгляд, не угадывать – а любить тебя до самой смерти. И чтобы у нас были такие дети, как мы, и они так же нежно были друг к другу привязаны. Почему, почему я такая несчастная?!

/Терпи, терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло в таком далеке, откуда ты его уже никогда не дождешься…/

– Ты, – Килиан сглотнул тяжелый ком, – любишь Руфа?

Слово «любишь» далось ему с невероятным трудом, словно он объяснялся на каком-то диком варварском наречии.

– Я и тебя люблю, но тебя как-то привычно. Как маму или папу. Я об этом не думаю. Я по-настоящему осознала, что чувствую по отношению к маме, только теперь и только потому, что ее не стало, А о Руфе я думаю постоянно. Будто его все время нет. Впрочем, его и на самом деле почти все время нет. И мне очень плохо.

– Я так и думал, – сказал брат. – Но мне хотелось надеяться, что я все сочинил. Что я преувеличиваю значение твоих слов, обращенных к нему, твоих нежных взглядов. Я предпочитал убеждать себя, что очень сильно ревную и оттого вижу скрытый смысл там, где все до смешного просто.

Но оказалось, что я был прав… А что же Руф? Он любит тебя?

– Ты сам как думаешь? – всхлипнула Уна. Она смотрела на брата с такой надеждой, что ему было совестно разочаровывать ее.

– Наверное… Конечно да. Разве можно тебя не любить? Подожди, он что, ничего тебе не говорил?

– Нет. Он смотрит на меня, и я вижу, что он все понимает, но не станет облегчать мне жизнь. Он не говорит ни да, ни нет. Впрочем, отчего он должен говорить мне, что не любит и не женится?

– Тоже верно, – сказал Килиан.

У него подергивалась щека, будто он изо всех сил скрывал сильнейшую боль. Впрочем, так оно и было на самом деле.

– Хочешь, я поговорю с ним на правах твоего родственника? – предложил юноша, когда ему показалось, что он сможет совладать с собственным голосом. – Спрошу его, что он собирается предпринимать? Когда объяснится с тобой?

– Нет! Только не это! – чуть ли не закричала Уна. – А вдруг окажется, что он не… Глупо, конечно, но я не хочу этого знать. Я буду ждать столько, сколько нужно.

– Это у нас семейное, – с кривой улыбкой выдавил Килиан. – Терпение и еще раз терпение, так и мама учила. Я ведь тоже готов ждать столько, сколько ты скажешь. Или сколько придется. Учти это на будущее. —

В комнате повисла тяжелая и неловкая пауза:

И когда раздался громкий крик Аддона, призывающего своих детей, они оба почувствовали невероятное облегчение…

Омагра знал, что это его последний шанс взять неприступную крепость, и гнал своих воинов на смерть, не считаясь с потерями.

Орда палчелоров больше не могла оставаться в выжженной солнцем, знойной долине. Она должна была прорваться к Газарре, чего бы ей это ни стоило. И с отчаянием обреченных варвары раз за разом бросались на стены Каина.

Это было похоже на наводнение. Толпы людей подкатывались к цитадели и откатывались назад, словно свирепые бушующие валы, оставляя за собой изуродованные трупы и корчащихся, едва живых калек.

Крики, вопли, звон оружия.

Мир кружился перед глазами, и небо становилось похожим на водоворот, который затягивает в себя абсолютно все.

Воины Омагры шли по трупам своих соплеменников. На месте одного убитого вставали двое живых и продолжали кровавую сечу. Палчелоров действительно было во много крат больше, и вскоре у Аддона не осталось людей в резерве. Все, кто мог держать в руках оружие, стояли на стенах, отбиваясь из последних сил, а враги прибывали и прибывали.

Вождь варваров поставил своих лучников прямо напротив главной башни, откуда их расстреливали тезасиу Кайнена, однако теперь и палчелоры наносили защитникам крепости серьезный урон. Стрелы летели так часто и с такой плотностью, что были похожи на темное гудящее облако, которое отчего-то занесло в долину.

Солдаты Аддона падали один за другим. Вот схватился за грудь молодой человек, показавшийся смутно знакомым.

Нилтон!

Газарратский новобранец…

Мальчик, мальчик, как жаль. Но обернуться и проверить, погиб он или стрела попала в него на излете и доспехи защитили своего владельца, нельзя. Некогда. Отвлечешься на секунду, и тебе тут же снесут полчерепа тяжелой палицей.

Вот, желающие уже подошли вплотную! Аддон столкнул вниз одного из нападающих, изо всех сил ударив его щитом; а второго пронзил раллоденом, и варвар, рыча и плюясь кровью, скатился на деревянный настил, внутрь крепости. Вскоре оттуда донесся полу крик-полувизг, будто перерезали горло домашней скотине.

Справа от Аддона несколько палчелоров сумели спрыгнуть с приставных лестниц на каменную стену и теперь атаковали инженеров, которые суетились вокруг бираторов. Кайнен отдал короткую команду, и на помощь товарищам кинулись топорники. Однако, пока они добежали до камнеметов, одного из инженеров успели надеть на копье и «пришпилить» к деревянной конструкции. Он слабо дергался на древке, хрипя и булькая, похожий на огромную куклу из тряпок и соломы /окровавленных тряпок и красной соломы/ , и взгляд его был устремлен прямо на командира, будто это тот был виноват в страшной и мучительной гибели своего солдата. И Аддон ощутил бы свою вину, видят боги, – если бы только вообще был в состоянии что-то чувствовать.