– Входите, князь! – сказано было по-французски. – Я чрезвычайно рад вашему приезду...

Дворецкий помог Морозини снять шубу на пороге комнаты, похожей на старинную часовню с каменным сводом, перекрестные стрелки которого были украшены лепными плафонами искусной работы, но в настоящее время это помещение представляло собой просторную библиотеку: шторы из черного бархата, висевшие по бокам, были подняты, но стен практически не было видно за бесконечными полками, уставленными книгами. На большом мраморном столе с бронзовым основанием стоял великолепный семисвечник. А на полу, покрытом дорогими персидскими коврами, размещались два больших торшера эпохи Людовика ХIV, освещавших мягким светом темную печь, а также установленный в нише средневековый сундук, который напоминал о том, что здесь находится древнее святилище: сложные замки и запоры делали его, пожалуй, более неприступным, чем современный сейф.

Альдо охватил все это быстрым взглядом, но тут же пристально уставился в одну точку и замер на месте: перед ним был Симон Аронов, и эта личность вполне могла приковать к себе любое, даже самое рассеянное внимание.

Пока Морозини пробирался вслед за Амсхелем по чреву еврейского квартала, в его воображении, всегда готовом опередить события, сложился живописный образ того, кто ждал его в конце пути: некий Шейлок в сюртуке и высоком цилиндре – эдакий традиционный образ еврея из средневековых повествований, обитателя какого-нибудь мрачного квартала. Вместо этого он увидел похожего на себя, современного джентльмена, способного украсить любой аристократический салон.

Ростом не ниже Морозини, но чуть крупнее, Симон Аронов держал прямо почти облысевшую, обрамленную полоской седых волос, круглую голову, венчающую фигуру в строгом элегантном костюме, сшитом, вне всякого сомнения, английским портным. Бледное обветренное лицо, какое бывает у людей, долгое время находившихся на воздухе, покрывали глубокие морщины, но блеск единственного густо-синего глаза – другой скрывался под черным кожаным наглазником, – должно быть, трудно было долго выдержать.

И только когда Аронов пошел к нему навстречу, опираясь на тяжелую палку, Морозини заметил его сильную хромоту и ортопедический ботинок, стягивающий левую ногу, но протянутая рука была красива, а когда он вновь заговорил, Альдо услышал все тот же глухой бархатный голос:

– Я бесконечно благодарен вам, князь Морозини, за то, что вы согласились побывать здесь, и надеюсь, простите меня за неудобства, которые могло причинить данное путешествие в такую непогоду, а также за принятые мною многочисленные меры предосторожности, ибо я вынужден так поступать. Нельзя ли предложить вам что-нибудь, чтобы взбодриться?

– Спасибо.

– Может быть, кофе? Я пью его и в течение дня.

При слове «кофе» как по волшебству появился слуга, который принес поднос с кофейником и двумя чашками. Он поставил все это перед своим хозяином и по знаку его руки удалился. Хромой налил напиток в чашку, и божественный аромат бодряще защекотал ноздри Альдо, только что расположившегося на уникальном средневековом троне, обтянутом кожей.

– Только несколько глотков, – согласился он, но осторожность, прозвучавшая в его голосе, не ускользнула от хозяина, и тот рассмеялся.

– Хоть вы и итальянец, а значит, человек сложный в этом отношении, но можете спокойно, как мне кажется, попробовать этот «мокко», не опасаясь упасть в обморок.

Он был прав: кофе оказался превосходным. Они молча выпили его, но Аронов первым поставил на поднос пустую чашку.

– Полагаю, князь, вам не терпится узнать причину, заставившую меня прислать телеграмму и попросить вас приехать сюда?

– Встреча с вами сама по себе достаточно веская причина для моего появления здесь. Признаться, я иногда даже спрашивал себя, не миф ли вы, существуете ли вы на самом деле. Впрочем, не я один так думал. Многие из моих собратьев дорого бы дали, чтобы увидеть вас воочию.

– Это удовольствие им будет доставлено не скоро! Не думайте, однако, что, поступая так, я отдаю дань недостойной склонности к таинственности, которая гроша ломаного не стоит, или к дурного тона рекламе. Просто речь идет о моем выживании. Я – человек, который должен скрываться, если хочет сохранить шанс, позволяющий ему выполнить возложенную на него миссию.

– Почему же тогда вы открыли мне свою тайну?

– Потому что я нуждаюсь в вас – именно в вас, и ни в ком другом.

Аронов встал и, прихрамывая, подошел к стене, в которой находилась ниша. Это было еще одно из двух свободных от книг мест в этом просторном помещении, другое было занято восхитительным портретом девочки с серьезным взглядом и в кружевном воротничке – картина была написана Корнелиусом де Восом, чью кисть тут же распознал Альдо. Но в данный момент его внимание целиком было приковано к рукам хромого, которыми он надавил на один из камней. Послышался щелчок, и открылась крышка огромного сундука. Аронов достал из него старинный кожаный футляр, утративший цвет от ветхости, и протянул его своему гостю.

– Откройте! – сказал он.

Морозини подчинился и оцепенел, увидев то, что лежало на черной бархатной подушечке, позеленевшей от времени: большая и массивная пластина из золота, прямоугольник длиной в тридцать сантиметров, на котором в четыре ряда были расположены двенадцать золотых розеток со вставленными в них крупными кабошонами драгоценных камней, совершенно непохожих на привычные камни; однако четыре розетки были пусты. В остальных помещались сардоникс, топаз, темно-красный рубин, агат, аметист, берилл, малахит и бирюза – восемь камней, прекрасно подобранных по размеру и великолепно отполированных. Их отличие друг от друга состояло только в том, что одни были ценнее других. И, наконец, толстая золотая цепочка, прикрепленная к этому старинному украшению с двух сторон, позволяла, должно быть, носить его на шее.

Странное ювелирное изделие, несомненно, было очень древним, и время не пощадило его: золото местами покоробилось. Взвешивая украшение на руке, Морозини почувствовал, что в голове у него копошится уйма вопросов, он был уверен, что никогда не видел этой вещи, и тем не менее она показалась ему знакомой. Низкий голос хозяина оторвал его от тщетных попыток пробудить память.

– Знаете ли вы, что это такое?

– Нет... Похоже... на какое-то нагрудное украшение – на пектораль...

Слово сразу все прояснило. В тот момент, когда Морозини произносил его, перед его мысленным взором предстала картина Тициана, огромное полотно, что висит в Венецианской академии изящных искусств, на котором художник изобразил введение Девы Марии в храм. Абсолютно четко Альдо представил себе высокого старца в золотисто-зеленой одежде с золотым полумесяцем на шапочке, который встречал богоизбранного ребенка. Он опять увидел руки в благословляющем жесте, белоснежную бороду, два кончика которой ласкали точно такое же украшение.

– Пектораль Первосвященника? – прошептал Морозини, задыхаясь. – Неужели она существовала? Я полагал, что она – плод фантазии художника.

– Пектораль существовала всегда, даже после того, как чудом уцелела после разгрома Иерусалимского храма. Воинам Тита не удалось заполучить ее... Однако не скрою, вы меня удивили. Чтобы так быстро идентифицировать нашу реликвию, надо обладать обширными знаниями и глубокой культурой.

– Нет. Просто я венецианец, который любит свой город и знаком почти со всеми его сокровищами, а среди них – картины, хранящиеся в академии. Меня только поражает, что Тициан изобразил пектораль с такой точностью. Неужели он видел ее?

– Я в этом уверен: драгоценность, должно быть, находилась тогда в еврейском квартале Венеции, где мастер любил подбирать себе натурщиц. Не исключено даже, что Первосвященник на его полотне – не кто иной, как Иуда Левий Абрабаел, тот иудей Левий, который слыл одним из интеллектуальных светил своей эпохи и, возможно, был одним из хранителей пекторали. Однако на месте отсутствующих камней волшебная кисть художника могла запечатлеть лишь воображаемые, но они были самыми драгоценными, разумеется.