– Когда мы снова увидимся? – спросил Морозини.

– Не знаю, но прошу у вас разрешения оставить за мной инициативу наших встреч. Однако, если у вас возникнет срочная необходимость связаться со мной, пошлите телеграмму человеку, адрес которого я записал вот здесь. Если случится так, что этот клочок бумаги будет найден, никаких последствий опасаться не надо: речь идет об уполномоченном одного цюрихского банка. Но никогда не обращайтесь к Амсхелю, когда встретите его, а повидать его у вас еще будет возможность. По крайней мере, он будет представлять меня на аукционе Сотби. Вас нигде не должны видеть вместе. Ваши послания в Швейцарию всегда должны быть безобидными: сообщение о предстоящей продаже любопытной вещи, которая может заинтересовать клиента, или о какой-нибудь сделке, например. Вашей подписи будет достаточно, чтобы мой человек все понял.

– Договорились, – пообещал Альдо, пряча бумажку в карман с твердым намерением выучить запись наизусть, а затем уничтожить клочок.

– Еще минуту, пожалуйста: чуть не забыл одну важную вещь. Не будете ли вы случайно проезжать через Париж в ближайшее время?

– Конечно. Я возвращаюсь Северным экспрессом, который отправляется в четверг, и могу остановиться в Париже на день или два...

– Тогда не упустите возможность повидать там одного из моих близких друзей, он будет очень полезен для наших дел в будущем. Можете полностью доверять ему, даже если на первый взгляд он покажется вам чудаковатым. Его зовут Адальбер Видаль-Пеликорн.

– Господи, ну и имя! – рассмеялся Морозини. – И чем он занимается?

– Официально он археолог. Впрочем, неофициально – тоже, но помимо этой профессии он практикует другие виды деятельности... Например, очень хорошо разбирается в драгоценных камнях, но, главное, он знает всех, умеет внедриться в любую среду. Проныра дальше некуда. Полагаю, он позабавит вас. Верните мне мою бумажку, я припишу его адрес!

Когда это было сделано, Симон Аронов встал и протянул крепкую, теплую руку, которую с удовольствием пожал Альдо, скрепив тем самым союз, не требующий никаких официальных документов.

– Я вам бесконечно признателен, князь. И очень сожалею, что вынужден отправить вас в новое подземное странствие, но это необходимо, ведь если за вами следят, лучше выйти оттуда, куда вы вошли. Это один из двух домов моего верного Амсхеля: другой находится во Франкфурте...

– Прекрасно понимаю. Не разрешите ли перед уходом задать вам один вопрос?

– Конечно.

– Вы все время живете в Варшаве?

– Нет. У меня есть другие жилища и даже другие имена, с чем вы когда-нибудь, возможно, столкнетесь, но только здесь я чувствую себя дома. Мне здесь нравится, и именно поэтому я так ревностно скрываю это убежище, – добавил он, подарив гостю одну из тех улыбок, которые казались Альдо очень обаятельными. – Как бы то ни было, мы еще встретимся... и я желаю вам удачи. Вы можете запрашивать в цюрихском банке деньги, если они вам понадобятся. А я буду молиться. Молиться, чтобы тот, чье имя не позволяет мне произнести вслух моя религия, оказал вам помощь!

Уже близилась полночь, когда Морозини вернулся наконец в гостиницу «Европейская».

На следующее утро, когда Альдо выглянул в окно, он не поверил своим глазам. Под волшебными лучами яркого солнца вчерашний город с его промозглой, унылой и пасмурной погодой превратился в оживленную, бойкую столицу, пленительное пространство для молодой и пылкой молодежи, с восторгом празднующей объединение своей древней, прославленной, неукротимой, но с давних пор растерзанной земли. Уже четыре года Польша дышала живительным воздухом свободы, и это чувствовалось. И приезжий вдруг почувствовал, что эта страна, к которой он еще накануне был совершенно равнодушен, стала неожиданно дорога ему. Может быть, причина крылась в том, что в это утро она напомнила ему Италию. На большой площади, раскинувшейся между гостиницей «Европейская» и казармой, жизнь била ключом, почти так же, как на итальянской Пьяццетте. Здесь было полно детей, кучеров, стоявших у фиакров, молодых офицеров, прогуливающихся с громоздкими саблями на боку и с таким же важным видом, как их собратья на Апеннинском полуострове.

Горя нетерпением присоединиться к этой милой его сердцу суете и вскочить в один из фиакров, Морозини быстро закончил свой туалет, проглотил легкий завтрак, который показался ему, увы, слишком европейским, и, презрев вчерашнюю меховую шапку, устремился навстречу яркому свету.

Спускаясь, он сначала решил прогуляться пешком, но потом передумал: для того чтобы увидеть город во всей красе, лучше взять фиакр, поэтому, объяснив портье, что он хочет осмотреть Варшаву, Морозини уточнил:

– Найдите мне хорошего возницу.

Служащий с нашивкой отеля поспешил выполнить поручение и подозвал красивый фиакр с пузатым веселым и усатым кучером, который ответил Альдо беззубой, но лучезарной улыбкой, когда тот на языке Мольера попросил его показать ему город.

– Вы француз, месье?

– Наполовину. По правде говоря, я итальянец.

– Это почти одно и то же. Мне будет очень приятно показать вам Северный Рим!.. Вы, наверное, знаете, что Варшаву так называют?

– Слышал об этом, но понять не могу. Вчера вечером я немного прогулялся по городу, но мне не показалось, что здесь так уж много древних развалин.

– Скоро вы все поймете! Болеслав изучил столицу как никто другой!

– Добавлю, что он очень хорошо говорит по-французски.

– Здесь все говорят на этом прекрасном языке! Франция – наша вторая родина! Вперед!

После этих слов Болеслав нахлобучил на голову свою суконную фуражку, украшенную чем-то вроде короны маркиза из серебристого металла, причмокнул и подхлестнул лошадь. Как у всех других кучеров, на спине у толстяка был прикреплен номер, висевший как этикетка. Заинтригованный Морозини спросил его, с чем связан такой странный знак отличия.

– Это отголосок тех времен, когда здесь свирепствовала русская полиция, – пробурчал кучер. – Так ей удобно было находить нас. Другое напоминание о прошлом – фонари, которые по вечерам прикрепляются у входа, как вы, должно быть, заметили. Поскольку все к этому привыкли, то не стали ничего менять...

И экскурсия началась. Они колесили по городу, и Морозини смог по достоинству оценить выбор портье. Болеслав, по-видимому, знал каждый дом, мимо которого они проезжали, – особенно дворцы, и приезжий понял, откуда взялось прозвище Варшавы: дворцов здесь было не меньше, чем в Риме. Они выстроились вдоль главной артерии города – Краковского предместья, стояли бок о бок или напротив друг друга, некоторые из них были возведены итальянскими архитекторами, но выглядели не такими громоздкими, как большие римские особняки. Чаще всего они имели форму прямоугольника с четырьмя флигелями, напоминающими старинные крепостные башни, посередине располагались широкие дворы, а высокие крыши были покрыты позеленевшей медью, которая в немалой степени способствовала созданию прелестного колорита города. Болеслав показал Морозини дворец Теппера, где Наполеон повстречал Марию Валевскую и станцевал с нею контрданс, дворец Крашинского, где будущий маршал Понятовский устроил церемонию освящения знамен заново сформированных польских полков, дом Потоцкого, где Мюрат устраивал великолепные приемы, Золтика, где останавливался Калиостро, Пака, где при Людовике ХV находилось французское посольство и где скрывался Станислав Лещинский, будущий отчим короля Мечника, возлюбленная которого стала вдохновительницей Бернардена де Сен-Пьера. Наконец Альдо запротестовал:

– Вы абсолютно уверены, что показываете мне не Париж? Речь все время идет о Франции или любви французов...

– Но это потому, что с Францией нас связывает долгая история любви. Только не говорите мне, что итальянцам не дорога любовь. Иначе мир перевернется с ног на голову...

– Мир останется там, где он есть: я так же неравнодушен к любви, как мои соотечественники, но в данный момент хотел бы осмотреть замок.