Дело в том, что ноги верблюда скользят, разъезжаются в стороны, он не может задержать скольжения, и поэтому разъехавшиеся ноги часто разрывают верблюда пополам. В таких случаях остается только пристрелить его. Пропажа груза в воде была бы для меня настолько большой потерей, что я даже мысленно не допускал такой возможности. Грузом был гималайский ячмень — редкий семенной опытный материал, добытый с таким огромным трудом…

…Вступив на лед, верблюды отчаянно заревели, понимая опасность. Шли они тихо и вопили при этом изо всех сил, как вопят сирены на пароходе в туман. Они боялись льда. Я ехал на лошади впереди и вел первого верблюда за веревку, продетую через ноздри. К нему таким же образом были привязаны остальные.

— Секин, секин! — кричал Карабек. — Тише!

Я еще более умерил шаг жеребца.

Вдруг лед подо мной рухнул, и я с лошадью очутился в воде. Один за другим верблюды с ревом спрыгивали в воду и медленно двигались поперек реки. Валенки сразу окунулись в воду наполовину. Вода еще в них не заливалась, но ноги нельзя было поднять вверх: лошадь потеряет центр тяжести, и сила течения ее опрокинет. Льдины налетали на нас и больно били в колени и по лошадям. Нас относило вниз по течению. Алай прижал уши, оскалился и медленно двигался к другому берегу, но и его относило течением вниз. Ужасно было то, что за снежной пеленой не видно противоположного берега. В таком снежном водовороте немудрено заблудиться в реке и выехать на тот самый берег, с которого съехали. Единственным указателем направления было то, что льдины, несшиеся сверху,

били в левую ногу. Кричали от боли и страха верблюды. Кричали верблюдчики. Свистел и звенел буран. Грохотала река на перекатах, и брызги мгновенно замерзали на одежде, на лицах, на гриве моего коня.

Внезапно Алая сбила льдина, и он моментально исчез под водой с головой. Меня залило до пояса. Я сильно дернул назад повод, поднимая коня. В валенки залилась вода, и они мгновенно обмерзли.

Река становилась глубже. Льдины шли слева — значит направление верное.

Миновали середину реки и стали приближаться к другому берегу. Это было заметно по уровню воды: он опять достиг живота лошади. Но резкий поворот реки в этом месте направил льдины именно в эту, вторую половину реки. Те льдины, которые мы миновали, теперь нам казались детскими игрушками.

— А… а!.. а! — кричал мне Карабек.

Я натянул поводья. Впереди пролетела огромная льдина. На моем лбу появлялась испарина.

Опять я двинулся вперед. До боли в глазах нужно было смотреть влево, вверх по течению, откуда слетали льдины, иначе промахнешься — и гибель. Остановившись и пропустив несколько льдин, шагали дальше. И так до бесконечности. Казалось, мы уже привыкли к этому, и как будто я даже слышал мурлыканье Карабека. Вот большая льдина, и я сдержал лошадь. Ну, а теперь вперед! Не успел я этого подумать, отпуская слегка поводья, как льдина задела Алая, он подогнулся, и я, падая влево, сорвался с седла и сел прямо на лед. Все это запомнилось до мельчайших подробностей. Льдина мгновенно накренилась, и я соскользнул в воду, она пронеслась надо мной, сорвала верхушку шапки и, как терпугом, содрала кусок кожи с волосами Освобожденный Алай, вскочив, рванулся к берегу.

Через мгновение, показавшееся мне часом, я всплыл. Тулуп мой уносило течением. Вода жгла до боли, захватывало дыхание… Хочу встать, но новая льдина сбивает меня, и я опять в воде. Хочется крикнуть и… слова не вылетают. Барахтаюсь, падаю куда-то вниз, где вода бурлит в камнях, встаю на ноги. Из-под ног рвет гальку. Снова бьют меня льдины, и снова падаю. Как будто тисками сжимает голову. Карабек гонит верблюда ко мне. Верблюд пронзительно ревет. Наконец, Карабек, понимая, что не догонит меня, бросает аркан, но аркан мгновенно обмерзает, и я хватаюсь за узкий, круглый, длинный кусок льда, и руки скользят по нему. Наконец, заламываю конец льда и повисаю на нем, как белуга на крючках. Чувствуя натянутый аркан, Кара бек правит к берегу. Медленно тащусь за верблюдом. Мои чувства обострились: я отчетливо вижу, как на том берегу Алай проломал прибрежный лед и, несколько раз поскользнувшись на нем, застрял в сугробе у кустов. Лед здесь зеркально гладок. Конькобежцы на мировых состязаниях, наверное, никогда не видали такого гладкого и скользкого льда. Азам, весь обмерзлый, катается на спине по берегу и скусывает со своих лап намерзший на них лед. И вот, наконец, я сам на прибрежном льду и быстро начинаю двигаться, чтобы не обмерзнуть окончательно.

Наконец, Карабек, понимая, что не догонит меня, бросает аркан.

Но лед здесь слишком гладок. Верблюдов вести нельзя, я сам понимаю это. Идти назад — верная смерть, а тут еще есть несколько шансов из ста. При взгляде на спальный мешок, валяющийся на льду, у меня возникает мысль:

— Стели кошмы, — кричу я, — стели кошмы!

Карабек подводит верблюда ко льду, бросает кошмы на лед и прыгает сам. Вдвоем настилаем кошмы. Лед на одежде у меня трещит и ломается. Тело леденеет. По кошмам мы проводим верблюда с больным: за ним— остальных. Хочу согреться. Делаю быстрые движения, но я не согреваюсь: врывающийся в легкие холодный воздух замораживает каждое движение. Так мы выбрались из реки.

…И снова пробиваем сугробы. И снова в пути. Куда едем, не знаем. Когда выехали из тугаев и поднялись вверх, Алай быстро пошел вперед. Я давно бросил поводья: пусть конь сам выбирает дорогу. Это самое верное средство, когда заблудишься. Алай, ломая грудью снежные наносы, опустив голову, рывками двигался вслед за ныряющим впереди в снегу Азамом. «Вот сейчас замерзаю», — думал я, и затем — другая мысль: «Нельзя замерзать». А Алай так медленно идет… Звенят сосульки у него на гриве и хвосте. И еще несуразная картинка: старик Шамили, онемевший от холода и страха, прижимая к себе самовар, ковыляет за своим конем…

Вдруг поворот направо, и мы едем через мостик. Все радостно кричат. Теперь до Дараут-Кургана, большого селения с постоялым двором и базарам, близко. Но эта близость казалась очень далекой. Тела я уже не чувствовал. Наконец, вырисовываются темные тени кишлака. Алай, почуяв близость кибиток, спешит из последних сил. Подъезжаем. Карабек стучит прикладом в двери. Это караван-сарай. Вспыхивает огонь в окне. Отворяются ворота конюшни, ржут в темноте лошади. Алай сразу шагает в низкую дверь и ударяет моим обмерзшим неподвижным телом о верхнюю часть стены. Я настолько окаменел и обмерз, что не сваливаюсь. А Алай останавливается в дверях.

Появляется фонарь. Меня стаскивают с лошади. Здесь жарко и приятно пахнет навозом. Режем валенки, а они не режутся: в валенках сплошной лед, во льду мои ноги. Разрезают, бьют лед. Ногам не больно. Тело бесчувственно. Растирают снегом все тело. Тут же вертится Азам, огромный и черный, он рычит и бросается на верблюдчиков. Впрочем, это он от радости.

Азама привязывают. Бесчувственного Джалиля относят на медпункт. Прибежали местные киргизы, председатель сельсовета. Помогают оттирать меня и ноги у Карабека.

…А затем, когда я в теплом белье лежал в спальном мешке и пил чай из литровой кружки, мне подали телеграмму, доставленную сюда из Учкургана с оказией.

«Оказия» оказалась замерзшим в семи километрах от Дараут-Кургана таджиком. Когда его осматривали, чтобы установить личность, нашли телеграмму на мое имя: «Дараут-Курган. Начальнику опытного пункта Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина. Посевматериал получите в Гарме, пшеницы десять центнеров, ячменя пятнадцать, забросить через перевалы не можем. Перевалы закрыты. Распоряжение выдаче послано телеграммой Гарм из Сталинабада. Директор».

Я вторично прочел депешу.

— Карабек, — сказал я, — Карабек…

Он засыпал рядом в другом спальном мешке, держа пиалу с кок-чаем в руке

— А! Что?

— За посевзерном в Каратегин поедем?