В Пансионе не спали. Меня встретили так, как встречают в Москве человека, вернувшегося из-за границы: как, мол, там? На месте ли ещё Эйфелева башня? Я сказал, что насчёт будущего России можно не беспокоиться, о нем думают лучшие сыны и дочери нашего народа. Пансионеры тут же включились в число этих лучших сынов и дочерей. Художник с женой настаивали на конституционной монархии, но без партий вообще. Они уверяли, что в дореволюционной России уровень жизни и демократии был даже выше, чем на Западе. Энтузиаст настаивал на югославском варианте с учётом польского опыта, причём с подлинно марксистской партией во главе. Шутник предложил поставить во главе России египетского фараона. Нытик говорил, что все равно там ничего путного не выйдет, и лучше всего после падения советского строя оставить там нынешний советский строй — не такой уж он плохой. Бывает и похуже. Я сказал, что мне все равно, что будет после падения советского строя, так как после этого там вообще ничего уже не будет, кроме крыс, клопов и тараканов. И может быть, подлинных социалистов. Но как теоретик я считаю, что надо восстановить частную собственность. Поскольку народ не захочет возвращения дореволюционных частников, то фабрики, заводы и прочие учреждения надо отдать в собственность нынешним партийным руководителям, директорам, заведующим, министрам, генералам и прочим чинам. Против меня ополчились все: никакой речи быть не может о частной собственности! Самое большее — сдать в аренду крестьянам землю, чтобы снабжали овощами города. Я сказал, что без частной собственности в России снова вырастет то, что она уже имеет. Не исключено, что Энтузиаст станет Генеральным секретарём «правильной» КПСС, но я сомневаюсь, что он будет вести себя лучше Брежнева. Я лично предпочитаю Брежнева. Он хотя и не такой умный, как Энтузиаст, зато он не врывается в мою комнату без стука, не флиртует с антикоммунистами и презирает еврокоммунистов, как они того и заслуживают. Энтузиаст заявил, что он теперь мне руку не подаст. Но уже через полчаса он предложил мне принять участие в конкурсе на лучшее название его будущего печатного органа. «Если журнал, — сказал я, — то „Колокол“, а если газета — то „Искра“.

Сегодня у меня самый счастливый день за все время жизни здесь. Совпало так много приятного. Я получил документ, позволяющий мне съездить в Париж на некую конференцию. Некая организация выдала мне безвозмездно некую сумму денег. Я зашёл в ресторан и съел хороший обед. Познакомился с красивой женщиной и договорился о встрече вечером.

Я иду мимо роскошных витрин, преисполненный Великим Счастьем. «Боже, — шепчу я, — благодарю тебя за такой щедрый дар». Я свернул в парк и... очнулся в кустах. Голова раскалывается от боли. Ни денег. Ни бумаг. Шатаясь, иду в полицию. Хотя личность мою установили быстро, меня держат до позднее ночи. На свидание я не пошёл: поздно и денег нет.

Дома до утра ломаю голову над вопросами «Кто?» «Зачем?». Очевидно, кому-то надо было, чтобы я поехал в Париж, а кому-то надо было, чтобы я не поехал. Или просто захотели ещё раз припугнуть? Зачем? Н: ужели я такая важная персона, что заслуживаю индивидуального покушения? Если бы у меня был доступ к средствам массовой информации, я бы на весь заявил следующее: умоляю, не преувеличивайте важность моего присутствия на Западе, рассматривайте меня как заурядное советское ничтожество, каким я являюсь на самом деле!

О нападении на меня стало известно в Пансионе. Все считают, что это — дело рук КГБ, и настаивают на предании этого случая гласности. Зачем? Полиция вряд ли подтвердит моё заявление. А из одних моих слов сенсацию не сделаешь. Все советуют мне быть осторожнее, не гулять в темноте, избегать глухи мест, не ходить в одиночку. Последний совет особенно умилил меня: где тут взять спутников? И я решил поступать как раз наоборот: гулять допоздна, в одиночку и в глухих местах. Это как раз безопаснее, ибо мой противник подобен нынешней молодёжи, которая предпочитает заниматься любовью на виду у всех. Мой враг сам боится глухих мест и темноты. И тем более одиночества. Для него наиболее безнаказанная позиция — делать своё дело на виду у всех. В толпе и на свету он незрим. Да и кто он, мой враг? Самая разумная позиция в таком положении — считать, что все суть твои враги.

Энтузиаст уверяет, что удар, который получил я, предназначался ему. Кагэбэшники просто нас перепутали. «Как же так? — возмутился я. — Ведь я же в два раза выше вас». — «Очень просто, — сказал он. — Они смотрели сверху, а сверху я даже побольше вас. А главное — вы же совсем не опасны для Советского Союза. Зачем вас убивать? А я сейчас для них враг номер один». — «Вы правы, — сказал я. — И во избежание путаницы я теперь буду ползать на четвереньках, дабы кагэбэшники сверху видели, что я — это не вы. Но все же я сомневаюсь в том, что вас убьют. Палачи из КГБ придумают вам более страшную месть». — «Какую?» — гордо вскинул патлатую голову Энтузиаст. «Они вас будут игнорировать», — сказал я. «Этот номер у них не пройдёт! — заорал он. — Я их заставлю считаться со мной!»

Энтузиаста сменил Профессиональный Революционер — представьте себе, и такие здесь водятся. Он считает, что в России нужна новая революция, дабы осуществить на деле идеалы прошлой революции. Получает от кого-то деньги на свой журнальчик. Большую часть этих денег тратит на поездки на курорты. Беззастенчиво эксплуатирует для своего журнальчика вновь прибывающих простаков из Союза, оправдывая это «общими интересами борьбы против советского лжесоциализма». В этом пункте он сходится с Энтузиастом. Но в позитивной части своей программы преобразований они принципиально расходятся. Энтузиаст хочет строить подлинный социализм, но все же в советском стиле, а Революционер — подлинный социализм, но в западном стиле.

Революционер выпытывал у меня детали покушения. Тоже уверял, что это — «кагэбэвские проделки». И тоже уговаривал сделать заявление для печати. Я сказал, что ещё не научился по удару в затылок определять, от какой именно организации исходит удар. Вот получу ещё несколько подзатыльников, произведу научное обобщение, тогда и сделаю заявление. А вдруг это — «Красные бригады»?

Исчерпав тему покушения, Революционер перешёл к своей программе для советской оппозиции. Я сказал что выработать такую программу очень просто. Он же вытащил записную книжку. Спросил, не возражаю ли я, если он запишет кое-что из моих слов. Пишите сказал я, мне не жалко. Советский строй — дерьмо Советская власть — дерьмо. КПСС — дерьмо. КГБ — дерьмо. Советская жизнь — дерьмо. Надо все это послать на ... На этом месте лучше ничего не делать, так как все, что тут можно сделать, будет ещё худшее дерьмо.

Он сказал, что во всем согласен со мной, за исключением последнего пункта. Нужно все-таки и нечто позитивное. Хорошо, сказал я, вот вам несколько позитивных идей. Есть общие правила составления программ, рассчитанных на массовый успех. Например, нужно желаемое изобразить как исторически закономерное (история идёт именно туда, куда нам хочется) и как соответствующее неким неотъемлемым качествам человеческой натуры. Чего мы хотим? Мы — это, само собой разумеется, советские люди. Мы хотим сохранить все достоинства советского образа жизни, отбросить все его недостатки и вместо них получить все достоинства западного образа жизни. Конечно, последний мы понимаем по-своему, т.е. как изобилие еды, одежды и прочих благ, а также наличие всевозможных свобод. Так вот, этот гибрид из воображаемых благ коммунизма и капитализма и надо сформулировать как тот идеал, за который будут сражаться лучшие представители советского народа. Это же так просто. «Но ведь мы за это и боролись там, в Москве!» — воскликнул Революционер. Верно, сказал я. Хорошая программа и должна на бумаге закрепить то, за что идёт борьба на самом деле. А ещё лучше — то, что уже достигнуто. Мы в институте в Москве обычно планировали на будущее то, что уже сделали в прошлом году. И получали регулярно переходящее Красное знамя райкома партии, а в последний раз получили звание «Предприятие коммунистического труда».