А самая главная наша общая черта – «испорченность», которую мы с радостью опять в друг друге увидели, – раздражительный ум, иногда язвительный, уверенность в себе, рожденная не достижениями, а, боюсь, тем, что у нас слишком рано было все желаемое, страстное и сознательное отторжение всех связей, включая семейные. Мы называли это независимостью, но на самом деле это был почти смертный страх, что нами кто-то овладеет. И мы слишком чувствительны, то есть шкура у нас иногда слишком тонка, чтобы обеспечивать комфорт.

Наверное, нужно объяснить, что наши отношения всегда были ближе и одновременно дальше, чем между обычными кузенами. Во-первых, он мой не двоюродный, а троюродный брат, прадедушка общий. Во-вторых, мы вместе воспитывались с рождения, во всяком случае, с того времени, как начинаешь что-то запоминать. Не помню такого времени, когда бы я не делила все с кузеном Чарльзом.

Его отец, Генри Мэнсел, – старший представитель нашей – английской – ветви семьи. Вместе с женой он трагически погиб во время морской прогулки через несколько месяцев после рождения сына Чарльза. Еще мужчины в семье – кузены Генри, братья-близнецы Чарльз и Кристофер, или Чез и Крис. Я – дочь Криса. У Чеза не было детей, поэтому он взял младенца Чарльза, чтобы воспитывать, как своего сына. Мы с Чарльзом всегда считали, что это его настоящие родители, и кузен был сильно шокирован, когда ему сообщили, что по достижении совершеннолетия ему придется занять место родного отца в наших частных «коридорах власти».

Заметное семейное сходство помогало стирать границы. Генри Мэнсел очень походил на своих кузенов, а они – наши отцы, как мы привыкли их воспринимать, – вообще однояйцевые близнецы. Почти до самых свадеб они были неразлучны и неразличимы. Женились они, между прочим, в один и тот же день. Их жены, хотя и не родственницы, были одного и того же физического типа. К счастью обе миссис Мэнсел очень понравились друг другу. К счастью потому, что после смерти Генри освободился фамильный особняк в Кенте, и туда переехал Чез, а Крис построил дом в миле от него. Поэтому приемный сын Чеза и дочь Криса воспитывались вместе, пока четыре года назад Крис не перевез нас с мамой в Лос-Анджелес.

Из того земного рая мы все равно иногда убегали и жили в доме Чеза. Но визиты мои и Чарльза никогда не совпадали. В промежутках между учебой в Оксфорде он проводил время за границей, занятие, по его словам, называлось «посмотреть». Одновременно он развивал способности к языкам, это часть наших наследственных свойств. Молодой Чарльз собирался их использовать, работая в одном из семейных континентальных банков.

Я так высоко не залетала. В Лос-Анджелесе я приобрела только американский вкус в одежде, акцент, который очень быстро потеряла, и трехлетний опыт работы на американском коммерческом телевидении. Я была помощником продюсера в маленькой компании, гордо носящей имя «Sunshine Television Incorporated», даже и не задумываясь, что все остальные называют ее просто по инициалам – S.T.Inc[1].

И вот мы встретились снова, и без малейших усилий вернулись к прежним отношениям. Не то, чтобы мы, как наши отцы, были нераздельны, это просто невозможно. Вместе нас держало, пусть это и парадоксально, взаимное отторжение. Каждый признавал в другом нежелание встречаться с какими-то претензиями и требованиями, и уважал его. Это делало еще забавнее семейную шутку про наше обручение и брак, который вернет Чарльза на его законное место без юридических осложнений и позволит обойтись с деньгами в лучших династических традициях. Мы никогда не знали, нам никогда не позволяли знать, была ли идея нашего брака больше, чем шуткой. Я слышала папины утверждения, что семейные черты достаточно плохи в единственном экземпляре, а удвоенные они будут просто смертельными. На это дядя Чез говорил, что поскольку моя мама частично ирландка, а мама Чарльза была наполовину австриячкой, наполовину русской, а бабушка с отцовской стороны – француженкой, можно было бы нас поженить, даже будь мы двоюродными, а не троюродными. Еще среди наших предков имеются польский еврей, датчанин и немец, а считаем мы себя англичанами, причем совершенно справедливо.

Для Чарльза и меня, знакомых с этим легкомысленным династическим спариванием с раннего детства, предмет не представлял интереса. Ни одному из нас не приходило в голову проявлять сексуальную заинтересованность в другом. Как брат и сестра, мы с удовольствием и насмешками наблюдали первые романтические опыты друг друга.

Приключения неизбежно оканчивались быстро. Раньше или позже девушка начинала чего-то требовать от Чарльза, и он бесследно исчезал. Или мой объект вдруг терял блеск, Чарльз говорил о нем что-нибудь непростительное, я бурно реагировала, потом смеялась и соглашалась, и жизнь снова становилась полной.

Родители любовно существовали рядом с нами, отпускали вожжи, давали деньги, слушали самое главное и забывали остальное, может быть, потому, что им нужна была свобода от нас так же, как и нам от них. В результате мы периодически к ним возвращались, как пчелы в улей, и были счастливы. Может быть, яснее, чем мы с Чарльзом, они видели безопасность наших жизней, которая делала его нетерпеливость и мою нерешительность не более, чем исследованием окружающей среды. А может быть, они даже видели через всю шелуху конец, который обязательно придет.

Но мы находились еще в начале. Молодой араб в белом принес поднос, на котором стояла разукрашенная медная урна и две маленькие голубые чашки, сказал что-то Чарльзу и удалился. Кузен быстро поднялся по ступенькам и сел рядом со мной.

– Он говорит, что Бен до вечера не придет. Давай, наливай.

– А его мамы тоже нет?

– Его мать умерла. Домом управляет сестра его отца, но она не выходит. Нет, она живет не в гареме, не принимай такого любопытного и мечтательного вида, но у нее длинная сиеста, и она до обеда не появляется. Куришь?

– Не сейчас. Я мало курю, иногда просто ради удовольствия, глупо, да? Боже мой, что это? Гашиш?

– Нет, совершенно безвредно. Египетские. Выглядят ужасно, да? А теперь рассказывай, что делала. – Он принял от меня чашку крепкого черного кофе и в ожидании откинулся на шелковую подушку. Четыре года быстро не опишешь, тем более что к эпистолярному жанру мы были равнодушны. Думаю, прошло больше часа, солнце передвинулось, и тень закрыла половину двора. Кузен потянулся, закурил еще одну египетскую сигарету и сказал:

– Слушай, а что ты так прицепилась к группе? Может, передумаешь, и расстанешься с ними? Пробудешь до воскресенья, и я тебя повезу по красивой долине Барада, по хорошей дороге.

– Спасибо, но лучше пока останусь с ними. Мы тоже поедем на машинах, а по пути заедем в Баальбек.

– Я тебя туда отвезу.

– Это было бы потрясающе, но я обо всем уже договорилась, упаковала вещи, а здесь еще всякие проблемы с визами. В моей стоит завтрашнее число, а есть еще такая штука, как групповой паспорт, и так уже был шум, что я хочу остаться, когда группа уедет в Англию в субботу, еще раз я не выдержу. Поеду.

– Ну ладно, увидимся в Бейруте. Где остановишься?

– Думала, как только останусь одна, переберусь в «Феницию».

– Присоединюсь. Сними мне комнату, ладно? Позвоню, когда буду выезжать из Дамаска. Что ты, кстати, планируешь делать, кроме, конечно, визита в Дар Ибрагим?

– Дар Ибрагим? – повторила я тупо.

– Дом двоюродной бабушки Харриет. Он так называется, наверняка ты знаешь. На Нар Ибрагим, реке Адонис.

– Я… Да, наверное знаю, но забыла. Господи, бабушка Ха… Никогда не думала… Это, значит, недалеко от Бейрута?

– Примерно в тридцати милях по прибрежной дороге в Библос, а потом вглубь материка к горам до истока Адониса. Дорога идет по гребню горы с северной стороны долины. Дальше в реку Адонис впадает река под названием Нар-эль-Сальк. Дар Ибрагим расположился в середине долины, где встречаются реки.

– Ты там был?

– Нет, но собираюсь. Ты что ли правда про это не думала?