— Сарай со временем постареет, — сказал он, поморщившись от того, как глупо это прозвучало.

— Совершенно верно, — со скрытой иронией произнесла Александра.

— Простите, — тихо произнес Драмм. — Вы должны знать, что я всего-навсего пытался отблагодарить вас.

Она вздохнула.

— Да, спасибо. Я уверена, что со временем все это приобретет более приемлемый вид. Я посажу там цветы, мы привыкнем. Но пожалуйста, больше никаких подарков. Мы приняли вас, потому что вы нуждались в помощи. Каждый поступил бы так же. Вы отплатите нам, если побыстрее выздоровеете.

— После чего сяду на свою лошадь и уеду? — спросил он со слабой улыбкой. — Сразу, как только смогу. Доктор, у меня с головой все в порядке, с глазами тоже. Почему бы не разрешить мне уехать?

— Я уже говорил, — ответил доктор. — Может быть, через три недели. Ни днем раньше. Если вы, конечно, не хотите до конца жизни ходить с палочкой.

Драмм не понял, чей вздох был глубже — его, Александры, мальчиков или миссис Тук. Только мальчики и миссис Тук вздохнули с облегчением.

Вечером Александра пришла в комнату Драмма, неся поднос с ужином. Она дожидалась, пока он посмотрит в ее сторону, но не входила. Граф снова сидел в кресле, тоскливо глядя в окно. На коленях лежал журнал, на столе — письма, которые он написал. Его комната? Его стол? Девушку удивили собственные мысли. Он настолько завладел комнатой, что можно было только гадать, сможет ли она когда-нибудь снова считать ее своей.

Но когда-нибудь он уйдет, только неясно, исчезнет ли так же быстро ощущение его присутствия. От воспоминания о мистере Гаскойне оказалось легко избавиться. В его комнате было так пусто и холодно, что девушке стоило только приобрести несколько милых вещиц, чтобы рассеять его дух. Но граф Драммонд заполнил комнату умными словами и смехом. Его труднее будет забыть.

— Можно войти? — спросила Александра, когда он поднял голову.

— Входите, садитесь, останьтесь, говорите — делайте все, что хочется, — сказал он. — Я мучаюсь от угрызений совести и одиночества. Вы можете излечить и то и другое.

Она поставила поднос.

— Думаю, в первом виновата я, и поэтому пришла, чтобы извиниться. Но не понимаю, как вы можете страдать от второго. Я отнеслась к вашему подарку без благодарности, простите меня. Но одиночество? Ваши слуги и мои домочадцы бывают здесь так часто, что я не знаю, как вам хватает времени подумать о чем-нибудь, а не то что изнывать от одиночества.

— Разговор разговору рознь, моя дорогая, — произнес он, поднимая крышку с блюда и вдыхая пар. — Пирог с мясом — божественно. — И, не сводя с нее понимающих глаз, продолжал: — Мальчики развлекают меня, и я пытаюсь научить их тому, что они не могут узнать сами. Миссис Тук очень милая дама, но, боюсь, мое положение заставляет ее яснее видеть свое собственное. Думаю, это ее печалит. Граймз никогда не переходит границу между хозяином и слугой. Это хорошо для него, но плохо для меня в моей теперешней ситуации. Ройс и Бердок, слуги, могут поговорить о лошадях и о военных воспоминаниях. Вы — единственная, с кем я могу говорить обо всем и кто понимает все с полуслова.

— Разве? — смеясь, спросила она. — Вы меня перехваливаете, милорд, как сказали бы мальчики. Мне нравятся более правдивые комплименты. Что я знаю о Лондоне? О Европе? Об обществе и его обычаях?

— Большинство людей в Лондоне не читают так много, как вы. Кроме того, вы цените хорошую шутку и не позволяете моему титулу затмить в ваших глазах все остальное. Многие слишком серьезно воспринимают мое положение. — Он скорчил гримасу. — Вот мой отец, например. Поймите меня правильно. Я английский аристократ и счастлив, что помогал справиться с Наполеоном, потому что меня не радует картина, когда знати отрубают головы на улицах Парижа или Лондона. Прославить свое имя — самое важное для мужчины, но это не приносит добра его душе. Поэтому хорошо, когда кто-то останавливает меня, если я становлюсь слишком деспотичным. Или пытается остановить, — с сожалением сказал Драмм, снова выглядывая в окно. Он вздохнул. — Красивый сарай. Для какого-нибудь другого места. Вы были правы. Я думаю, может быть, покрыть его соломой?

— Нет! — быстро сказала она. — Слишком сложно будет потом поддерживать его в порядке. Со временем все утрясется. Не беспокойтесь.

— Я не буду беспокоиться, если успокоитесь вы. — Он искренне смотрел на нее, не отводя глаз.

Через несколько недель граф уедет отсюда и навряд ли потом вспомнит о ее существовании, но сейчас смотрел так, словно ее прощение было для него самым главным в жизни. Интересно, осознает ли он свою власть. Александра мысленно рассмеялась. Конечно, да. Этот взгляд — часть игры.

— Прекрасно, — ответила девушка, размышляя, как бы сменить тему разговора, чтобы он перестал так пристально ее разглядывать.

Александре было гораздо лучше, когда граф не смотрел на нее. Если бы они просто разговаривали и ей удавалось избегать сияющего лазурного пламени его глаз, тогда по рукам не бегали бы мурашки от удовольствия, и она не ощущала бы покалывания в шее, а сердце билось бы ровно. Что было бы гораздо лучше для всех, подумала девушка и, желая переменить тему, спросила Драмма, как долго, по его мнению, еще продержится бедный старый сумасшедший король Георг.

Они проговорили до тех пор, пока не пришла пора зажигать лампы и кормить домочадцев ужином. Перекусив, Александра поднялась к себе пригладить волосы и приготовиться к тому, что стало для нее одним из лучших событий дня. Затем они с миссис Тук поднялись в спальню Драмма, где уже сидели мальчики, дожидаясь дополнительного урока.

Слушатели увлеклись рассказами графа. Теперь они шутили столько же, сколько читали, и обсуждали каждую удивительную историю, которую мог припомнить Драмм. Сегодня он вспоминал только веселые. Миссис Тук улыбалась, не прекращая вязать. Граймз, наполовину скрытый в тени, тоже слушал. Александра сияла, глядя на всех.

Это была добрая, мирная картина. Девушка посмотрела в окно — становилось все темнее, наступала ночь. Слуги Драмма в своем новом жилище готовились ложиться спать. Она видела, как свет фонаря выплескивался из высоких окон сарая, озаряя сад, в котором теперь совсем по-другому ложились тени. С каждым днем ее мир, казалось, становился шире, а маленький деревенский домик рос, вмещая все больше радости и доброты, и его не мог догнать никакой новый сарай, сколько бы стен ему ни добавляли.

Потому что сейчас этот домик заполняли беседы, смех и воспоминания, которые Александра будет беречь до конца жизни. Только одно ее беспокоило — она слишком много смеется. Ее всегда предостерегали от этого. «Кто много смеется, будет много плакать» — вот что ей говорили. Но лить слезы тоже не позволялось. Наверное, это было правильно. С эмоциональными детьми труднее справиться. И все-таки после ухода мистера Гаскойна она всегда радовалась, когда мальчики веселились. Их смех делал ее счастливой. Сегодня она позволила себе смеяться до тех пор, пока слезы не выступили на глазах, потому что такое настроение редко у нее бывает и длится недолго и Александра хотела насладиться им сполна.

Если завтра придется плакать, решила девушка, то она по крайней мере это заслужит. Так будет справедливо. Потому что раньше приходилось слишком много плакать не по своей вине.

Следующий день, однако, принес изумительное событие. После завтрака прибыли друзья Драмма. Александра увидела их, когда после стирки выплескивала во дворе воду из таза. Они высадились из трех карет, остановившихся напротив дома, и были одеты элегантно и красиво, как сказочные принцы и принцессы.

Трое джентльменов, лакированными сапогами ступившие на ее дорожку, оказались красивыми, сильными, явно обладающими властью и положением в обществе. Они являлись представителями лондонской элиты, которую до этого Александра видела только на иллюстрациях в модных журналах. Их повседневный наряд состоял из облегающих сюртуков, рубашек девственной белизны и высоко, замысловато повязанных шейных платков. Панталоны без единой морщинки облегали мускулистые ноги, а обувь сверкала так, что соперничала блеском со шкурами их чудесных лошадей. Один из джентльменов был высок, темноволос и мрачен, второй обладал темно-золотыми волосами и удивительно красивым лицом. Последний отличался грубоватыми чертами лица, военной выправкой, но был привлекателен, несмотря на ярко-рыжие волосы.