– Тогда зачем говоришь со мною? Йозеф. – Во-первых, сейчас не девятьсот четвертый год, а седьмой, сил у нас побольше. А во-вторых, я говорю о проблемах общего плана, это не может причинить вреда никому из товарищей, кроме что, пожалуй, меня. Фриц. – Понял, учту, едем дальше. Йозеф. – Итак, наши противники. Как ты понимаешь, ведущей силой в борьбе с революцией является охранка, департамент полиции, министерство внутренних дел. Армию царь боится, он не очень-то верит своим войскам, особенно после краха на Востоке и восстания на «Потемкине». Самой заметной фигурой политического сыска империи был директор департамента полиции Лопухин. Но его, как человека, близкого министру Плеве, убитого эсерами, сняли, – в России каждый новый министр набирает своих людей, прежних – гонит… На его место сел Трусевич и его заместитель Зуев. Эти особого веса не представляют в силу того, что свои позиции очень укрепил полковник Герасимов, шеф петербургской охранки, работающий непосредственно на Столыпина… Эту фамилию запомни непременно… Безусловно, тебе следует знать, кто такой Петр Рачковский. Хотя он сейчас активной роли не играет, но именно он был создателем русской заграничной агентуры, работал в Париже, воевал против народовольцев, потом попал в немилость к Плеве, бывшему тогда министром внутренних дел, и был уволен в отставку. Однако, как только Плеве убили эсеры, военный диктатор Петербурга генерал Трепов вернул Рачковского, сделав директором политической части департамента полиции. Говорят, Герасимов поначалу попал под его начальство. Это мы еще не проверяли. Но ясно то, что сейчас верховодит именно Герасимов, а Рачковский ушел на второй план, если вообще не готовится к отставке, хотя, говорят, его пытался защищать директор полиции Трусевич, активный противник Герасимова… Фриц. – Ничего не понимаю! Революция еще до конца не окончена, страна разорена, а те, которые держат власть, – Герасимовы, Трусевичи, Рачковские – грызутся между собою! Как это объяснить? Йозеф. – Во-первых, почитай книгу «История русской смуты», это весьма поучительно для каждого, кто пытается писать об империи. А во-вторых, где и когда ты встречал единение среди тех, кто лишен общественной идеи?! Каждый из названных мною думает о себе, Фриц, о своей карьере, своем имени, своем будущем. Своем! Вот потому мы убеждены в победе! Мы же думаем о благе народа, личная выгода от революции – это бред, термидор, а не революция! Фриц.

– Ты не мог бы помочь мне… Йозеф. – В чем? Фриц. – Я бы очень хотел побеседовать с Карповым note 1 и Астрономом note 2. В Лондоне писали, что они являются членами ЦК социал-демократов. И с «Дедом» note 3, который транспортирует литературу в Россию из Берлина. Йозеф. – Вряд ли, Фриц. Еще вопросы? Фриц. – Почему среди социал-демократов по-прежнему так сильны расхождения? Они, говорят, бьются, как и сановники в Петербурге. Йозеф. – Эти расхождения носят, как понимаешь, совершенно иной оттенок, чем драка в Петербурге. Ленин отстаивает одну точку зрения, Федор Дан – другую, но тут вопрос талантливости, провидения даже, сказал бы я… Дан ведь, выступая за блок с кадетами, не о себе думал, он был искренне убежден, что так будет лучше революции, то есть народу. Это турнир талантов, Фриц, в котором победит наиболее талантливый. Фриц. – Кто же? Йозеф. – Ленин. Фриц. – Это псевдоним? Йозеф. – Видимо. Фриц. – А подлинная фамилия тебе неизвестна? Йозеф. – Далее если бы я ее и знал, я не вправе открыть ее, закон конспирации… Ленин лишен неподвижности, чем грешит Дан, в нем нет догматизма, он легко отказывается от того, на чем настаивал вчера, если видит, что жизнь вносит свои коррективы, он следует не идолу буквы, он держит руку на пульсе жизни… Беда многих товарищей меньшевиков в том, что они страшатся отступить, признать свою неправоту, выработать новый курс, публично отказавшись от прежнего… Вот этого, страшного, что держит мысль в кандалах, в Ленине нет, в этом залог того, что он… Фриц. – Почему ты не закончил? Йозеф. – А разве так не ясно? Фриц. – Хорошо, давай перейдем к камарилье, к царю и его семье. Йозеф. – Там такой же раскордаж, как среди полицейских чиновников… Между царем и великим князем Николаем Николаевичем существуют расхождения. Дмитрий Константинович, внук императора Николая Первого, и Дмитрий Павлович, внук императора Александра Второго, двоюродный дядя Николая Второго, тянут свою линию, посещают салоны, где царя и царицу нескрываемо бранят как людей темных, неспособных к европейскому решению русской трагедии. Елизавета Федоровна, вдова великого князя Сергея, убитого Яцеком Каляевым, не встречается со своей сестрой, царицей Александрой Федоровной. Да, да, сестры, родные сестры, принцессы Гессенские и Рейнские, не разговаривают, глядят врагами… Великий князь Кирилл Владимирович исключен из службы и лишен звания флигель-адъютанта за то, что вступил в брак со своей двоюродной сестрой, а ведь, пожалуй, единственный из Романовых, кто видел войну воочию: был на броненосце «Петропавловск» во время боя с японцами, чудом спасся, когда случилась трагедия… Царь и Александра Федоровна живут замкнуто, под охраной генералов Дедюлина и Спиридовича, закрытое общество, тайна за семью печатями, – в театрах не бывают, вернисажах тоже; специальный поезд мчит их в Крым, в Ливадию, мчит без остановок, только чтоб мимо страны, мимо, мимо, мимо… Фриц. – Странно, отчего же все-таки Россия до сих пор не развалилась? Йозеф. – Россия не развалится, Фриц. Развалится империя. А Россия и романовская империя – понятия взаимоисключающие. Фриц. – Слишком красивая фраза, чтобы убеждать в своей истинности. Правда, звучит проще. Йозеф. – Ты, кстати, сформулировал свою позицию красивее, чем я. Но тем не менее я тебя в неправде не упрекаю. Действительно, правда должна звучать просто. Тот, кто мечтает о возвращении прошлого, – дурак; уповающий лишь на современное – заземленный мышонок; надеющийся на одно лишь будущее – прожектер… Прав лишь тот, кто объединяет в себе все эти три ипостаси. Фриц. – Тоже красиво, но возразить не могу, согласен. Как я могу тебя найти, Юзеф? Если мне понадобится встреча? Через Розу? Йозеф. – Мы же уговорились – без имен. Ладно? Я сам найду тебя, Фриц, Я скоро буду в твоих краях. Фриц. – Теперь последнее… Отчего ваш парламент назван Думой? На Западе этого никто не понимает. Йозеф. – Дума – это не парламент. У нас по-прежнему нет конституции. Дума – это место, где говорят, Фриц, отводят душу, но не решают. Дума – от слова «думать», а не «решать», то есть «властвовать». Царь создал именно такой орган, где можно облегчить гнев, поговорить, но не делать… » Буду рад, милостивый государь, Нил Петрович, ежели Вы поручите соответствующим сотрудникам навести справки о «Фрице» и «Йозефе», а также о тех, кого они упоминали в своем собеседовании. Остаюсь Вашего Высокоблагородия покорнейшим слугою ротмистр Кузнецов, помощник начальника Гельсингфорского представительства Департамента Полиции».

Зуев усмехнулся, подумав, что обо всех тех, кого упоминали «Фриц» и «Йозеф», справки навести невозможно. Как их наведешь в салоне вдовствующей императрицы Марии Федоровны или замке Кирилла Владимировича?!

Зуев перечитал письмо еще раз; опасный документ; от себя запускать в работу нельзя, священные особы государя и государыни затронуты в таком контексте, который не может не вызвать гнев в сферах; довериться некому: директор департамента Трусевич – хоть и работали в прошлом веке по судебному ведомству – не моргнет глазом, отдаст на закланье, а уж о поддержке и думать нечего. Каждый первый боится своего второго, а посему норовит этих вторых менять почаще; меня столкнуть нетрудно, – был выдвинут Плеве, сотрудничал с Лопухиным, уволенным в позорную отставку; конечно, я тут как бельмо на глазу, человек старой команды, таким не верят; если б не трусость, страх движения, давно б вышвырнули, а так, затаившись, ждут неверного шага; дудки; говорить, что все, молчать, когда другие молчат, и дел не делать – тогда не подкопаются; у нас жрут только тех, кто высовывается, самость свою выказывает…