«Трепещите, миры. Эльфы снова идут воевать».

Оберон на скелете коня со сверкающими костями скакал в самое сердце хаоса, и световое копье вновь и вновь вылетало у него из руки. Копье это было не остановить, и невозможно было увернуться с его пути, оно могло выбрать своей целью одного из тысяч, где бы он ни был. Копье пробивало и стены домов, и сталь и, поразив жертву, возвращалось в руку Оберона, как верный пес к своему хозяину. Офицеры крестоносцев гибли один за другим, порой являясь перед Обероном нанизанными на блестящее древко. Оберон отрубал им головы и приторочивал к своему седлу.

Закованная в броню с шипами, вышагивала в эпицентре сражения Титания, сжимая в руке старинный длинный меч Костолом. Он с легкостью разрубал плоть, кости, не щадил и металл, и никто был не в силах противостоять ему. Она взмахивала тяжелым клинком, будто он ничего не весил, и торила им широкую кровавую дорогу.

А Пак, горбатый Пак, Хранитель Оружия, хромая между сражающимися, отдавал приказы и радостно смеялся, глядя, как умирают люди. На нем была диадема Хаоса, и неудача, шагая бок о бок с ним, ласково заботилась обо всех, кто попадался им на пути.

Некоторые механизмы разрушения и убийства работали самостоятельно, повинуясь программе, которую заложили в них эльфы. Ревущий Поток безостановочно бил во всех направлениях и топтал солдат. Разрушитель Надежд, невидим и неосязаем, выжигал мечты и убивал веру там, куда падал его раскаленный взгляд. Крестоносцы теряли все, во что они верили, и в рыданиях бежали с поля боя. Похититель Воли опустошал рассудки солдат и оставлял их истерически хохочущими. И отовсюду, где падали сраженные захватчики, их тела переносились в Котел Тьмы, из которого они восставали и сражались уже на стороне Фэйрии. Падая под огнем своих бывших братьев, солдаты кричали от недоумения и ужаса, видя в черных провалах глазниц «восстановленных» крестоносцев собственную неотвратимую судьбу.

Бились тысячи солдат и тысячи эльфов, но солдаты погибали легко, а эльфы не погибали вовсе. Однако битва шла с переменным успехом, и поначалу одна сторона захватила преимущество, перешедшее затем к противнику. Крестоносцы ввели в бой своих жрецов-магов, чтобы отвратить волшебную силу оружия Фэйрии. Жрецы вырывали у «восстановленных» навязанную им эльфами волю, и те вновь падали замертво. Молитвы жрецов внесли сбои в работу волшебного оружия — и оно начинало бить как по чужим, так и по своим. Гранатометы и минометы рассеивали эльфов и не давали им наступать.

Ни одна из охваченных яростной битвой сторон не задумывалась о разрушениях, которые они несут городу, как не задумывалась и о жизнях горожан. Лишь ветер, воя, беспрепятственно гулял по разбитым улицам — такой ледяной, что застывало все, к чему он прикасался. Отступая, крестоносцы взрывали дома, обрушивая их на эльфов и хороня противника заживо. Ослепленные схваткой, эльфы и крестоносцы продолжали сражаться, не видя вокруг ничего, пока наконец по какому-то негласному соглашению и те и другие неожиданно отступили передохнуть, зализать раны и спланировать новые удары.

Тягучая зловонная тишина пала на Шэдоуз-Фолл, вернее на то, что от него осталось. Повсюду были видны только языки пламени и черный дым.

Ночь.

Притихший город залечивал раны. Обе стороны, столкнувшись с непредвиденными потерями, были вынуждены отступить и окопаться, дав себе передышку перед следующим броском. Солдаты и защитники покинули улицы, драконы и вертолеты — небо, оставив после себя хрупкую, израненную тишину. Ничто и никто не передвигался по пустым улицам, лишь негромко потрескивал огонь в догоравших зданиях. Их тусклое малиновое свечение судорожно пульсировало в ночи, как много-много догорающих свечек. Как догорающий город в темноте ада. Где-то стучала на ветру дверь, и прикрыть ее было некому. Порывистый ветер гнал по улице обрывок бумаги — до тех пор, пока тот не обернулся вокруг чьей-то вытянутой неподвижной ноги. Повсюду вокруг дома, в котором прятался Шин Моррисон, лежали тела. Лежали недвижимо, будто сломанные игрушки, в лужах подсыхающей крови, и казалось, что сражение покатилось дальше, а их бросили и забыли. Моррисон все надеялся, что кто-то придет и уберет трупы, но никто не приходил.

Он сидел на стуле у окна первого этажа разбитого снарядами дома и широко раскрытыми глазами смотрел в ночь. Верхний этаж разметало взрывами, и то и дело в подвале что-то осыпалось и поскрипывало, словно полуобвалившийся дом чуть менял положение, пытаясь устроиться поудобнее. Занявшийся здесь пожар каким-то чудом угас, и первый этаж остался почти невредимым, если не принимать во внимание разбитые рамы и выбитые стекла. Электричества не было, отопления тоже, но комната была полна лунного света, отраженного тонкой ледяной коркой, которой покрылся протекавший рядом с домом канал. Сквозь разбитое окно Моррисон вглядывался в пустую улицу, пытаясь высмотреть Джеймса Харта. Уже почти два часа, как тот ушел, пообещав вернуться с подмогой. Но ни Харта не было, ни подмоги…

В комнате стоял холод, и становилось все холоднее. Моррисон заметил, как изо рта вырывается парок. Он поплотней закутался в одеяло, но толку не было. Одеяла он нашел этажом выше — единственное, что удалось отыскать полезного в разбитом доме. Может, стоило поискать получше, но пол второго этажа так угрожающе трещал при каждом шаге, что Шин решил довольствоваться малым и не искушать судьбу.

Он посмотрел на Сюзанну и Полли, лежавших на кушетке. Обнявшись и даря друг другу тепло, женщины спали под ворохом одеял. Сон их был глубок, но беспокоен, словно их мучили кошмары. Обе проявили удивительные терпение и выдержку, пока группа пробивалась от руин «Каверны» сюда. Моррисон им невольно завидовал, потому что девушки под конец уснули, а вот его сон не брал. Он опять, как всегда, остался один. Две женщины нашли в себе силы утешить и согреть друг дружку, для него же утешения не нашлось. Вряд ли они так поступили намеренно. Просто Полли и Сюзанна были близкими подругами, а Моррисон никогда не был близок ни с кем. Он всегда шел своим путем, и частенько ради этого приходилось оставлять за спиной попутчиков.

Вот только на этот раз оставили за спиной его самого. Сюзанна и Полли удалились в сон — значит, ему выпало их охранять. Впрочем, в любом случае спать ему не хотелось. Столько времени проведя в западне под руинами клуба, он решил, что вряд ли его когда-либо потянет спать. Лунный свет в комнате дарил умиротворение: ровный и спокойный, он играл на каждой грани и каждом выступе, и Моррисону почему-то казалось, что он где-то глубоко под водой и ничто происходящее на поверхности не в состоянии затронуть его.

Одна из женщин что-то прошептала во сне, и он, поднявшись со стула, подошел к кушетке убедиться, все ли в порядке. Лицо Полли было безмятежным, как у ребенка, но Сюзанна хмурилась, будто сны ей были не в радость. Выбившаяся прядка волос упала девушке на лицо, и Моррисон осторожно убрал ее. Сюзанна вздохнула и окунулась в сон еще глубже.

Моррисон присел рядом с ней на корточки, незнакомые мысли закрутились в его голове. Сюзанна всегда нравилась Шину, и, почувствовав с ее стороны хоть малейший шажок навстречу, он, наверное, полюбил бы ее. Но этого никогда не было. Она вечно была в хлопотах и заботах о ком-то другом — о заблудившихся неудачниках или убогих, а ему надо было то спеть еще одну песню, то опрокинуть еще стакан, а порой и то и другое вместе. Ну а теперь уж слишком поздно. Все встало с ног на голову, мир переменился, и если он сделает то, что задумал, у него никогда уже не будет шанса выяснить, смог бы он полюбить ее или нет.

Моррисон поднялся и вернулся на стул у окна. Опустошенный и уставший, он начал зябнуть. Немолодой как-никак. Он потерял счет времени — сколько он уже в Шэдоуз-Фолле, особенно если учесть время, проведенное в Фэйрии, но уж точно несколько лет прошло с тех пор, как он умер молодым в Париже и стал легендой. Легенда протянула недолго: спустя каких-то несколько лет люди, подстрекавшие его жить сгорая, умереть молодым и оставить после себя достойного вида труп, сотворили себе нового кумира и новую легенду. Так он очутился в Шэдоуз-Фолле.