Он заплатил за колу и пошел назад, к плацу. Утром он подал еще четыре рапорта по поводу краж, спиртного, азартных игр и побегов из училища. По сути дела, больше половины кадетов первого взвода должны бы предстать перед советом офицеров. Все они заслуживают самого сурового наказания, вплоть до увольнения. Его рапорты касались только первого взвода. Бессмысленно обыскивать другие спальни, у кадетов было достаточно времени, чтобы уничтожить или спрятать карты и бутылки. В рапортах Гамбоа даже не упомянул о других ротах; об этом пусть позаботятся остальные офицеры.

Капитан Гарридо рассеянно, прямо при нем, пробежал глазами рапорты. Затем спросил:

– К чему это, Гамбоа?

– Как к чему, сеньор капитан? Я вас не понимаю.

– С этим покончено. Необходимые меры приняты.

– Покончено с делом кадета Фернандеса, сеньор капитан. Но не со всем остальным.

Капитан устало поморщился. Он снова взял в руки бумаги и просмотрел их. Его челюсти двигались, жевали что-то бесцельно и неустанно.

– Я спрашиваю, для чего эти бумаги, Гамбоа? Вы уже сделали мне устное донесение. К чему вся эта писанина? Наказан почти весь взвод. Чего же вы еще хотите?

– Если соберется совет офицеров, потребуют письменные рапорты, сеньор капитан.

– Ах вот что! – сказал капитан. – Вижу, вы никак не хотите расстаться с мыслью о созыве совета. Вы хотите, чтобы мы наложили дисциплинарное взыскание на весь пятый курс.

– Я докладываю только о своей роте, господин капитан. За остальных я не отвечаю.

– Хорошо, – сказал капитан. – Вы свое дело сделали. Теперь забудьте об этом и предоставьте действовать мне. Я позабочусь обо всем.

Гамбоа вышел. Ему становилось все хуже. Он решил не думать больше ни о чем, ничего не брать на себя. «Напиться как следует – вот что мне надо сделать». Он пошел в комендатуру, отдал письмо дежурному офицеру и увидел у дверей майора Алтуну. Тот знаком подозвал его.

– Здравствуйте, Гамбоа, – сказал он. – Идемте, я провожу вас.

Комендант был всегда расположен к нему, хотя их отношения не выходили за служебные рамки. Они направились к офицерской столовой.

– У меня для вас плохие вести, Гамбоа. – Майор шагал, заложив руки за спину. – Только это частный разговор, дружеский. Понимаете, что я хочу сказать?

– Да, сеньор комендант.

– Майор очень зол на вас, Гамбоа. И полковник тоже. Не без причины, конечно. Но не в том дело. Советую вам поскорее похлопотать в министерстве. Они потребовали вашего немедленного перевода в другое место. Боюсь, что дело уже продвинулось слишком далеко, у вас осталось мало времени. Вам может помочь ваш послужной лист. Хотя вы сами знаете, что в таких случаях личные связи важнее всего.

«Невесело будет ей покинуть сейчас Лиму, – подумал Гамбоа. – Во всяком случае, придется оставить ее здесь, у родных, пока не найду подходящий дом и прислугу».

– Благодарю вас, сеньор комендант, – сказал он. – Вы не знаете, куда примерно могут меня перевести?

– Скорее всего в джунгли, в какой-нибудь гарнизон. Или в предгорья. В такое время года обычно не бывает никаких перемещений, незанятые места есть только в трудных гарнизонах. Так что не теряйте времени. Может быть, вам удастся добиться перевода в какой-нибудь крупный город – скажем, в Арекипу или Трухильо [24]. Да, и не забудьте, что все это я говорю вам совершенно конфиденциально, как друг. Мне не хотелось бы нажить неприятности.

– Не беспокойтесь, сеньор комендант, – прервал его Гамбоа. – Еще раз большое спасибо.

Альберто увидел, что Ягуар идет к выходу. Он шел по проходу, не обращая никакого внимания на кадетов, которые лежали на своих койках и курили, стряхивая пепел на бумажку или в пустую спичечную коробку, и провожали его насмешливыми, вызывающими взглядами. Не спеша, глядя только перед собой, он дошел до двери, открыл ее и, выйдя, с силой захлопнул за собой. Увидев в промежутке между шкафами лицо Ягуара, Альберто спросил себя, каким это чудом лицо у него осталось невредимым после всего, что было. Но кое-какие следы все же имелись – Ягуар до сих пор прихрамывал. В тот же день, после драки, Уриосте заявил в столовой: «Это я подбил ему ногу». На следующий день эту честь приписывали себе и Вальяно, и Нуньес, и Ревилья, и даже немощный Гарсия. Они громко спорили об этом в присутствии Ягуара, как будто его тут нет. А вот у Питона вспухли губы, и вокруг шеи вилась глубокая кровавая ссадина. Альберто отыскал Питона глазами: он лежал на своей койке, и Худолайка, распластавшись на нем, зализывала рану длинным розовым языком.

«Самое странное, что Ягуар и с ним не разговаривает, – подумал Альберто. – Вполне понятно, что он и знать не хочет Кудрявого, раз тот его предал; но ведь Питон стал за него грудью, и ему здорово досталось. Надо же быть таким неблагодарным!» И весь взвод тоже как будто забыл о вмешательстве Питона. С ним разговаривали, шутили, как прежде, протягивали окурок, когда курили вкруговую. «И еще странно, – подумал Альберто, – что никто заранее не договаривался о том, чтобы бойкотировать Ягуара, а так выходит еще хуже». В тот день Альберто следил за ним издалека во время перемены. Ягуар ушел со двора учебного корпуса и бродил по лугу, засунув руки в карманы и легонько пиная ногой камешки. К нему подошел Питон и пошел рядом с ним. Видимо, они спорили о чем-то: Питон мотал головой и махал руками. Потом он отошел. На второй перемене Ягуар опять пошел на луг. На этот раз к нему подошел Кудрявый, но как только он приблизился, Ягуар сильно толкнул его, и Кудрявый вернулся сконфуженный. Во время уроков кадеты разговаривали, ругались, швыряли друг в друга бумажными шариками, прерывали учителей, ржали, хрюкали, лаяли, выли: жизнь вновь потекла как обычно. Но все чувствовали, что между ними есть отверженный. Положив руки на портфель, вперив голубые глаза в классную доску, Ягуар просиживал все уроки напролет, не раскрывая рта, ничего не записывая, ни на кого не оглядываясь. «Как будто не они его, а он их бойкотирует, – думал Альберто. – Как будто он решил наказать весь взвод». С этого дня Альберто все ждал, что Ягуар подойдет к нему и потребует разъяснений, потребует, чтобы он рассказал всем правду. Он даже воображал, что скажет Ягуар, когда станет обвинять его. Но Ягуар, видно, презирал его так же, как и всех остальных. Тогда Альберто решил, что Ягуар, должно быть, готовит неслыханную месть.

Альберто встал и вышел из казармы. Во дворе было много кадетов. Наступило то безликое, неясное время суток, когда день и ночь уравновешены и как бы нейтрализуют друг друга. Серый полусвет скрадывал перспективу казарм, четко выделял силуэты кадетов, одетых в грубые куртки, но смазывал лица и окрашивал одним и тем же пепельно-серым цветом и двор, и стены домов, и почти белый плац, и пустынный луг. Обманчивый свет искажал даже звуки и движения: казалось, все движутся быстрее или медленнее, чем обычно, шепчутся или кричат, нежно обнимаются или толкаются в этом болезненном, умирающем свете. Альберто поднял воротник куртки и пошел к лугу. Не слышно было шума волн – наверное, море утихло. Когда Альберто натыкался на распростертого в траве кадета, он спрашивал: «Ягуар?» Ему не отвечали или говорили с издевкой: «Нет, я не Ягуар, но, если тебе не терпится, могу его заменить». Он направился к туалету учебного корпуса. С порога он увидел в полумраке несколько красных точек и крикнул: «Ягуар!» Никто не отозвался, но он понял, что все смотрят на него: огоньки застыли в неподвижности. Он повернулся и пошел к уборной, что рядом с «Жемчужиной». Вечером туда никто не ходил – было полно крыс. Он увидел темный силуэт и светящуюся точку и окликнул с порога:

– Ягуар?

– Я. Что надо?

Альберто вошел и чиркнул спичкой. Перед ним стоял Ягуар – он затягивал ремень; больше там никого не было. Альберто бросил обуглившуюся спичку.

– Мне надо поговорить с тобой.

– А мне с тобой не о чем говорить, – сказал Ягуар. – Проваливай.

вернуться

[24]Трухильо – большой город-порт на Тихоокеанском побережье Перу.