Зашелся басовитым лаем Юнгар. И снова грохнул выстрел, и полетели щепки…

И когда страх подкатил к горлу, как рвота, все вдруг стихло на секунду. В глубине квартиры глухо, эхом бахнул еще выстрел, я понял, что он стреляет в Тихонова, и, больше ни о чем не думая, отбежал к противоположной стене, рванулся сверх всех сил и ударил в дверь, плечом, рукой, грудью – и вместе с рухнувшими досками ввалилися в квартиру…

Я видел короткий язычок пламени, брызнувший с конца ствола в синем клубе дыма, и одновременно со звоном и лязгом раскололись перед моим лицом оба стекла оконной рамы. И, еще не веря, понял – жив! Он промахнулся!

Прыжком метнулся в комнату, ему навстречу, и не мыслью, а чувством, звериным инстинктом понял, что мне не добежать: он забьет в ружье патрон, поднимет ствол и успеет выстрелить в упор.

В этой бессознательной ясности расчета я схватил по дороге стул и метнул его вперед. А Матюхин успел пригнуться. Вот это мой конец.

Но внезапно со страшным треском вывалилась дверь, и вместе с ее обломками в комнату влетел Скуратов.

Матюхин рванулся на шум, не глядя, навскидку, выстрелил. Задирака и Одинцов, вязали его своими ремнями, где-то рядом плакал ребенок.

А я стоял на полу на коленях перед Толей Скуратовым, который мимо меня смотрел в окно. Изо рта у него стекала струйка крови, тоненькая, как нитка.

– Ножницы! – крикнул я. – Дайте ножницы!..

Я хотел разрезать на нем китель – все правое плечо, верхняя часть груди были залиты кровью.

Он что-то шепнул, я наклонился к нему ближе, но он говорил непонятно:

– Я… не… водолаз… я не курортный…

– Пусти, пожалуйста, – услышал я. Поднял голову и увидел Риту.

Нет страха. И нет смерти. Только боль. Это легче, чем страх.

Страх хуже, больнее боли. Нет страха,…

Какое удивительное зеленое небо, огромное, во все окно.

Как турецкий флаг.

Как листок.

Как еловая иголка.

Прямо в зрачок.

Боль – зеленого цвета.

Тьма.

– Поднимите его на стол… Держите голову… Подставьте под ноги… Вызывайте «скорую»… Скажите, пусть высылают шоковую… Воду… Аккуратно… не дергайте китель… Стас, протяни жгут… Заберите сорочку…

Меня спасал наработанный годами автоматизм движений. Мои руки жили отдельно от меня – спасибо тебе, вчерашняя добросовестность, спасибо тебе, доброе медицинское ремесло.

У Скуратова была нежная детская кожа – теплая, мягкая. Иголка шприца впилась жадно, и теплая кожа, как песок, поглотила, впитала кордиамин. Перекрыть артерию… Очистить поверхностную рану… Входное отверстие… Разрушен плечевой сустав… Разрыв сухожилий… Раздроблено ребро… Видимо, задета верхушка легкого…

Резала, тампонировала, наложила скрепки, зонд – глубже, скрежет по металлу – там пуля… Падает пульс… Синеют губы… Камфара, адреналин внутривенно… Дыхание ровнее…

И ничего вокруг не существовало. Все было как забытье.

Только одна мысль сверлила неотступно мозг – нелепая и неустанная, как наваждение. Это не теплое тело Скуратова я режу, протыкаю зондами, колю и сшиваю, – это Стас.

Скуратов принял на себя его муку.

Мы возвращаемся с выезда на Петровку… Гудит пронзительно сиреной Задирака… Но почему я лежу?… Качается надо мной потолок автобуса… В окошке клочок зеленого неба… «Дайте ему кислород»… Это не наш «уазик»… это «скорая помощь»…

Ах, какая ужасная боль разрывает меня… Нет, я не умираю… Я маленький человек, родившийся сегодня утром… Меня родила сегодня женщина с коричневыми размытыми пятнами на лице…

Меня, еще маленького, слабого, только что родившегося, хотел убить Матюхин… Да… да… да! И не убил… И теперь я не умру никогда… Я выломал дверь не в его тухлую квартиру… Я вырвался из страха… Навсегда… Какое это счастье…

По моим щекам текут горячие капельки… Но я их не стыжусь… Я разорвал проклятую водолазную декорацию… И никакая боль не разрушит во мне ощущение небывалого счастья… Стас, где ты?… Я больше не водолаз!

На семи холмах. И на их плечах…

1978