На корме длинной «Кордовы» из Сеуты черноликий матрос сыпал в чашу рис для ангелов – спасителей корабля.
На носу венецианской «Святой Вероники» матрос измерял глубину веревкой с гирей. Другой, с разрисованной грудью, старательно забрасывал с «Пелопонеса» на берег чалку.
Плыли по воде финиковые косточки, рыбьи потроха, огрызки груш, апельсиновые корки.
Со стороны Коктебельского залива, где была запасная тмутараканская стоянка кораблей, неторопливо тянулась цепочка греческих палубных хеландий.
Шагах в трехстах от порта корабельщики ладили новое судно: снимали скобелем кору с колоды, сверлили отверстия для уключин, насаживали руль-весло, прибивали доски на бок деревянными гвоздями. На песке валялись якоря, катки для волоков, канаты из сухого камыша, перевитого лыком.
Вкрадчиво оглаживало доски тесло, скрежетали короткие пилы, постукивали топоры, и этот веселый работный шум был приятен Евсею. Порт уютно гнездился в бухте, защищенной от ветра невысокими горами.
Обросший рыжеватой бородой матрос, с огромной серьгой в ухе, в просоленных портах с широким поясом, тащил на палубу якорь, кричал кому-то хрипло:
– Канат поддай!
Над водой с плывущим масляным пятном показалась голова четырехпалого якоря: словно чудище морское вылезло поглядеть на свет, прислушаться к шумливому порту. Якорь не удержался, снова нырнул в воду. Толстяк на берегу, с виду купец, крикнул досадливо:
– Умелец!
Матрос разъярился, обернувшись к толстяку, просипел:
– И ты туда ж, косая камбала! Куль с бородой на говяжьих подставках!
Купец оскорбился, но ответил с достоинством:
– Наряди свинью в серьги, а она – и навоз… – И пошел своей дорогой.
…Рыскали всюду облезлые портовые собаки, сигали в воду с вымола мальчишки с выжженными солнцем волосами, выдирали из расщелин глазастых черных бычков, черпали ковшами хамсу. В стороне у складов стояли глиняные бочки-пифосы с зерном, амфоры, наполненные оливковым маслом Родоса.
А грузчики все тащили и тащили натужно по сходням на берег огромные корчаги, с метками владельцев на ручках, слоновую кость, диких кошек в клетках, раковины, красное и эбеновое дерево, наждачный камень, железо, меха и янтарь. Тек по лицам и спинам грузчиков пот, дрожали ноги, а заморским товарам не было видно конца. Сухопутьем, океанами, морями свозили их сюда, в русский склад, к перекрестку морских и степных путей.
Чело града овевали ветры, то крутые, просоленные, хлесткие, то тихие и нежные. Чайки, пересекая пролив, несли на своих крыльях брызги Русского и Сурожского морей.
Только в заливе утихали волны, сливались в бирюзовую гладь, сонно ластились к берегу.
Бовкун с детьми миновал церковь покровителя моряков святого Николая и длинный каменный дом Сообщества капитанов. У входа в этот дом висел герб: резал буруны парусник. Капитаны хранили здесь свою печать, давали клятвы во время общих пирушек, произносили извечное: «Да будут благосклонны к нам ветры всех морей!»
Здесь договаривались они о длине корабля, чтоб не превышала ста локтей, о количестве матросов на нем – не более сорока человек, о начале навигации, пошлине князю, выдаче из кассы пособий в рост. В складах Сообщества лежали запасы мехов для пресной воды, якорей, парусины, мачтового леса, гвоздей.
…На пристани – крики и хохот. Молодой русский моряк с красной тряпкой, накрученной на голову, зацепил якорем за ручку огромную амфору и тащил ее из воды. Она, вероятно, пролежала там долго, позеленела, покрылась наростом.
– Эй-эй, Ерема, не упусти! – кричали с берега. – Давай милаху, давай!
Амфору втянули на палубу, отскребли ножом накинь времени, и на боку проступила греческая надпись: «Вино из Сиракуз».
Моряк, поймавший эту добычу, отодрал пробку, залитую смолой, и, налив себе в ладонь немного темной душистой жидкости, попробовал ее.
– Ого-го! – закричал он. – Жгет, подлая!
К амфоре потянулись чаши. Но откуда-то, как обычно, вынырнул княжий портовый надсмотрщик, кладя руку на горлышко амфоры, сказал:
– Княжье добро.
Моряки недовольно заворчали, насупились, но амфору отдали.
Рядом с Евсеем стоял высокий худущий моряк в рваной куртке, с ножом за широким поясом, в покореженных сапогах, с лентой-ремешком на лбу, пониже потрепанной суконной шапки. Моряк этот мрачно процедил:
– Лихоимцы подлые! Чтоб их первая стрела не минула!
Глаза у моряка какие-то выплаканные, руки в таких темных конопатинках, что, казалось, в них въелась земля.
– Ты тмутараканский? – спросил он Бовкуна.
Узнав его историю, посочувствовал:
– Не горюй. Грузчиком здеся прокормишься. Я тож беглый, с Чернигова. Семью мою там извели злыдни. Аггеем меня кличут. Пойдем, я тебя с добрым человеком познакомлю.
Они долго шли берегом, Аггей вышагивал впереди, немного согнувшись, словно у него болел живот. Казалось, с испугом высматривал что-то на земле. Наконец остановился у полуразваленной лодки под полотняным навесом. Возле нее сидел человек много старше Бовкуна, с лицом, поклеванным оспой, плоским носом и будто выцветшими глазами. Он был гол до пояса, порты заправлены в широкие сапоги. Пальцы рук его походили на долголетний бамбук.
– Это наш старшой, Милован Мореход, – сказал Аггей. – Вот привел до тебя еще одного бедолагу с детьми малыми, – объяснил он Миловану. – Может, помогнешь?
Милован внимательно оглядел Бовкуна. Услышав его рассказ, произнес медленно:
– Будешь в нашей ватаге. А пока сидай. Покормимся.
Он достал зажаренную барабульку, кусок черствого хлеба, усмехнулся:
– Фазанов не жди.
Мирно дремали бухты залива. Виднелась длинная, в зеленоватых пятнах мха стена Никоновского монастыря. Шли плоты в сторону Корчева, и, верно, над ним, над Митридатовой горой развесил свои космы дождь. А здесь – бахромчатая пена утихомиренной волны нехотя набегала на берег, взмывали на воздушных качелях чайки.
Доносились детские голоса, особенно звонкие от близости воды. Вдали солнце проложило по ней широкую полосу, словно отделяя дымчатую синь от бирюзы, указывая путь к воротам в море.
Аггей прервал молчание.
– Наш старшой на причале недавно, – почтительно сказал он, – повидал света… Бури его не топили, окиян не принял… на бревне сутки проплавал…
– Я што… Мореход, каких много… – глухим голосом сказал Милован. – Вот Оверьян эт-то… Рулевым я у него плавал…
Милован оживился, вгляделся в лицо Бовкуна, будто решая, тот ли человек, кому можно поведать о необыкновенном капитане. Увидев в глазах Евсея острый интерес, повел рассказ:
– Буреломом того Оверьяна прозвали… Здоровый, сильный. А дело знал! Бывалоче, магнитной иглой проткнет соломинку, в чашу с водой тот крест положит и уже видит, где какой город… А то по звездам путь находит… Смену ветров и теченья знал… Спервоначалу был Оверьян рыбаком на Дону, у фрягов матросом… Потом корабль свой здесь, в Тмутаракани, заимел. Как-то буря близилась. Волны до небес, рушатся, как горы, в трюме пробоина, гул, грохот, мрак. Мать честная! Все оробели… Оверьян сказал: «Если кто не будет мне повиноваться, я покину судно». Труса – корабельного писца – приказал в море выбросить. Всех остальных из беды вывел.
И где мы только не бывали: в пресном море – Ниле, у острова рыб, у Змеиной долины…
Бурелом не единожды говорил, – продолжал он, – если корабль цел – мы живы. Если корабль погибнет – погибнем и мы. Даже князь наш Вячеслав к делу мореходному любопытный – приходил к Бурелому на корабль, вел с ним долгие беседы… Оверьян-то и меня, как я грызью занемог, пристроил старшим у грузчиков.
Милован, видно, разохотился и после воспоминаний о капитане стал рассказывать о чудесах, что видел своими глазами: о рыбах, таранящих корабли; о пятнистых змеях с зеленым крестом на голове – змеи те охраняют в долине алмазы; о морских раках величиной с корабль; о ките длиной в триста локтей, с пастью, в которую может въехать всадник; о волнах, высекающих искры; о муравьях с добрую кошку; летающих скорпионах; людях с плавниками; острове Вак-Вак, где птицы не сгорают в огне.
