Я пошла в комнату матушки, расположенную рядом с моей, и, постучавшись, вошла к ней.

Матушка еще не ложилась и сидела, задумавшись о чем-то, у своего бюро. Перед ней лежало раскрытое письмо.

Обернувшись на стук, она подняла голову и взглянула на меня, по-видимому, нисколько не удивляясь тому, что я пришла к ней в столь поздний час. Сложив письмо, она спрятала его у себя на груди.

— А, это ты, — сказала она, помолчав, — я ожидала твоего прихода.

Желая ответить, я пробормотала что-то, стремясь дать ей объяснение, которого она вовсе не требовала. Не дав мне времени закончить, матушка встала и подошла ко мне.

— Я боялась, что больше никогда не увижу тебя, — тихо проговорила она, — но ты даже не представляешь себе, как я рада, что не ошиблась в тебе. Да, Киприенна, я ждала твоего прихода, однако, если бы ты ушла из дома, не спросив моего совета и не обняв меня на прощание, у меня не было бы права упрекать тебя за это.

Матушка на минуту задумалась, а затем, взяв меня за руку, тихо спросила:

— Ты любишь виконта, не так ли?

Я покраснела.

— О, ты можешь быть вполне откровенна со мною, — продолжала она, — ведь ты все равно не сможешь сказать мне ничего того, о чем бы я и так не знала или, по крайней мере, не догадывалась. Ты любишь его, но все же, даже покинутая мною и своим отцом, ты не решилась самовольно уйти из дома.

Заключив меня в объятия, она нежно поцеловала меня в лоб. Я слышала, как ее дрожащие губы шептали:

— Благодарю тебя, дочь моя!

— Я не могу покинуть вас, не спросив прежде вашего совета, — отвечала я. — Этот ответ я дала виконту и сейчас он ждет вашего решения.

Не говоря ни слова, матушка поспешно устремилась к двери. Я пошла следом, но когда вошла в свой будуар, то она была уже там и дон Жозе читал письмо, которое она спрятала у себя на груди, когда я вошла к ней в комнату.

— Как видите, дон Жозе, — сказала матушка, — я знала о том предложении, которое вы сделаете Киприенне, но решила ни в чем не мешать вам.

В эту минуту я появилась на пороге будуара.

— Итак, вы оба знаете, что я отказалась от своих материнских прав на тебя, Киприенна. Я не могу тебе ничего приказывать, поэтому ты должна будешь сама решить свою судьбу.

Все сказанное виконтом — чистая правда и я ручаюсь за его честность и благородство, но все же прошу тебя не следовать за ним, не переговорив прежде со мною. Возможно, слова мои заставят тебя изменить свое решение.

Дон Жозе прочитал тем временем письмо до конца и с почтительным поклоном вернул его матушке.

— Какой ответ я получу от вас, графиня? — спросил он.

— Скажите той, что послала вас, — произнесла матушка, — что ее желание будет выполнено — завтра Киприенна примет свое решение, а мое решение вам уже известно. Что же касается Киприенны, то я хочу, чтобы она сделала выбор сознательно, с полным пониманием ситуации. Я должна открыть ей тайну, окутывающую наше с ней прошлое. Испытание это будет болезненным, но оно необходимо. Идите же, дон Жозе и скажите этой святой женщине, оберегающей и защищающей нас, что я готова до конца выполнить свой долг.

Я была настолько поражена знакомством матушки с тайной моих неизвестных покровителей, что не заметила прощального поклона виконта и поняла, что он ушел, лишь услышав отдаленный шум захлопнувшейся садовой калитки.

Задумчиво посмотрев на меня, матушка взяла меня за руку и отвела в свою комнату.

— Я должна рассказать тебе об очень серьезных вещах, — заметила она, — поэтому выслушай меня внимательно, ты станешь моим духовником и судьей.

Как бы не замечая моего протестующего жеста, она продолжала:

— В свое время я допустила ужасную ошибку, дитя мое, и последствия этого до сих пор влияют на твою жизнь. Судьба твоя послужила мне наказанием, но не спеши судить меня слишком строго. Ты знаешь, что такое любовь, а потому легко можешь понять, на что бывает способна покинутая и слабая женщина, в полной мере испытавшая пренебрежение своего супруга. Ах, Киприенна, мой рассказ должен стать для тебя не только горестным повествованием о судьбе матери, но и полезным уроком.

Ты, дочь моя, тоже стоишь в начале тернистого пути, таящего так много опасностей для благородной души, подобно твоей, чувствующей потребность в любви и сострадании. Ты воистину моя дочь и похожа на меня не только внешне, но и по характеру, что начинает сильно пугать меня.

Как и ты, я воспитывалась в одиночестве, ибо не имея ни отца, ни матери, была с раннего детства доверена попечению своей бабушки, вдовствующей маркизы де Симез, обладавшей изысканными манерами прошлого века и свойственными тому поколению эгоизмом и скептицизмом.

Даже достигнув восьмидесятилетнего возраста, она не утратила интереса к жизни, по-прежнему собирая у себя в гостиной недовольных из самых различных партий, перед которыми она разыгрывала роль Талейрана.

Как ты легко можешь догадаться, заботе обо мне она уделяла не слишком много времени. Любила ли она меня? Право, не знаю. Иногда я верила в это, а иногда сильно сомневалась в ее чувствах ко мне.

— У тебя прелестные глазки, дитя мое, ты станешь по крайней мере герцогиней, — говаривала бывало она.

Но вскоре я надоела бабушке. Росла я очень быстро и, как почти все подростки, была довольно нескладна со своими большими руками и страшно тоненькими ногами, поэтому бабушка, любившая только то, что красиво, не могла скрыть своего недовольства моей внешностью. Наконец она отправила меня из замка на небольшую ферму в окрестностях Сент-Этьен де Монлюк, в той местности, где находились ее основные владения.

— О, благословенная ферма Нуазель! — с восторгом продолжала матушка, — для меня она была тем же, чем для тебя стал потом монастырь в Б… Ах, те пять лет, что я провела там, — это единственные годы в моей жизни, о которых я вспоминаю без горечи и раскаяния.

Я жила там вдвоем со своей гувернанткой, старой девой из знатной семьи, во время эмиграции зарабатывавшей себе на жизнь частными уроками в Лондоне.

Звали ее мадемуазель де Сен-Ламбер, но я для краткости называла ее просто Ламбер.

В Нуазеле к нам часто приезжали гости, общество которых доставляло мне много радости. Кроме того, у меня был друг и товарищ по играм — маленький шевалье д’Альже.

Мари, — его звали Мари, совсем как девочку, — был почти моего возраста, но выглядел совсем ребенком — я и сейчас вижу перед собой его длинные золотистые волосы и веселые смеющиеся глаза.

Однако за его изящной женственной внешностью таилось отважное маленькое сердце. Он не боялся ничего на свете, в его нежных голубых глазах появлялось по временам какое-то магически-повелительное выражение и тогда цвет их становился темно-синим, почти черным, а взор начинал метать молнии.

Мы проводили вместе целые дни. Стоило мне проснуться утром, как я тут же спрашивала: «Где же Мари?» А вечером, расставаясь, мы никогда не говорили «Adieu!» или «Au revoir!», а только «До завтра!»

Родители его тоже умерли, и жил он в маленьком именьице в четверти часа ходьбы от Нуазеля — имение это составляло все его наследство, поэтому шевалье д’Альже был беднее многих зажиточных крестьян, но мы совсем не думали об этом. Чувствуя себя одинокими и никому не нужными в целом мире, мы считали вполне естественным любить друг друга и, поскольку девочки обычно бывают смелее мальчиков, я стала называть себя его «маленькой женой».

Наша детская влюбленность вовсе не пугала Ламбер, она лишь подшучивала над нашими чувствами.

Мы подрастали и Мари постепенно становился все более сдержанным и однажды, в тот день, когда мы устраивали маленький прием в Нуазеле, он даже назвал меня «мадемуазель». Я поняла, что с этого момента в наших отношениях произошла какая-то перемена и горько проплакала всю ночь, приняв решение спросить у Мари на следующее же утро, любит ли он меня по-прежнему. Но когда он пришел, я так и не осмелилась задать ему этот вопрос.