— На несколько лет, — согласился Галени. — По моим подсчетам, на шесть.

— Почему на шесть?

— Арифметика. Вам было около шести, когда закончилось комаррское восстание. Примерно тогда эта группа должна была переключить свое внимание на какой-то другой, менее вызывающий план мести Барраяру. Раньше эта идея не могла интересовать их. А если бы они занялись ею позже, клон был бы сейчас слишком молод, чтобы заменить вас. Слишком молод, чтобы успешно сыграть свою роль. Сдается мне, он должен не только выглядеть, но и действовать как вы.

— Но зачем вообще нужен клон? И почему именно мой?

— Полагаю, он должен стать детонатором крупной провокации, которая совпадет с восстанием на Комарре.

— Барраяр никогда не отдаст Комарры. Никогда. Вы — наша дверь в мир.

— Я знаю, — устало сказал Галени. — Но кое-кто готов скорее утопить наши города в крови, чем учиться у истории. Или вообще чему-то учиться.

И Галени невольно поднял глаза на осветительную панель.

Майлз сглотнул, собрал остатки воли и проговорил в пустоту:

— Когда вы узнали, что ваш отец не подорвался на той мине?

Взгляд Галени метнулся к нему, тело окаменело, но тут же обмякло. И он сказал:

— Пять дней назад. — Спустя некоторое время добавил: — А как узнали вы?

— Мы вскрыли ваше личное дело. Он ваш единственный близкий родственник, чья смерть не подтверждена документально.

— Мы считали, что он погиб. — Голос Галени звучал безжизненно и ровно, глаза были неживыми. — Мой брат определенно погиб. Барраярская служба безопасности явилась и заставила мать и меня опознать то, что осталось. А осталось немного. Было так легко поверить, что от отца не осталось и такой малости: по сообщениям, он находился гораздо ближе к эпицентру взрыва.

Галени превращался в мертвеца прямо на глазах. И Майлз понял, что должен предотвратить эту смерть. Бессмысленнейшая с точки зрения империи гибель офицера. Вроде убийства. Или аборта.

— Мой отец все твердил о свободе Комарры… — тихо продолжал Галени (кому он это рассказывал: Майлзу, осветительной панели или себе самому?), — …и жертвах, на которые все мы должны идти ради свободы. Особенно о жертвах: либо жертвовать жизнью, либо все бесполезно. Но отца нисколько не волновала свобода тех, кто жил на Комарре. Я стал свободен только в тот день, когда восстание на Комарре угасло. В тот день, когда не стало отца. Я стал волен смотреть на вещи по-своему, делать собственные выводы, выбирать свою жизнь… Или так я думал. Жизнь, — интонации Галени были до жути саркастическими, — полна сюрпризов.

И он одарил осветительную панель мертвой улыбкой.

Майлз зажмурил глаза, стараясь мыслить связно, что было нелегко: Галени сидел в двух метрах от него, буквально исходя горечью. У Майлза возникло неприятное ощущение, что его формальный начальник махнул рукой на все, кроме собственной схватки с призраками прошлого. Или не призраками. Так что действовать придется самому.

Действовать — но как? Майлз встал и начал, пошатываясь, расхаживать по камере. Галени молча наблюдал за ним. Выход только один. Майлз поскреб стены ногтями. Никакого результата. Швы у пола и потолка (несмотря на страшное головокружение, он забрался на скамейку и протянул руку вверх) были крепкими. Майлз прошел в санузел, облегчился, вымыл руки и лицо, прополоскал рот, чтобы избавиться от неприятного вкуса (в умывальнике оказалась только холодная вода), попил из ладоней. Стакана нет, нет даже пластмассовой кружки. Вода тошнотворно заплескалась в желудке, руки задергались: последствия парализации. А что, если заткнуть слив рубашкой и пустить воду? Похоже, это единственная акция протеста, которая тут возможна. Майлз вернулся к своей скамье, вытирая руки о брючины, и поскорее плюхнулся на нее, чтобы не рухнуть на пол.

— Вас хоть кормят? — поинтересовался он.

— Два или три раза в день, — ответил Галени. — Тем, что готовят наверху. Похоже, в этом доме живет несколько человек.

— Видимо, это единственный момент, когда можно попытаться бежать.

— Был единственный, — вяло откликнулся Галени.

Был. Стало быть, теперь, после попытки Галени, их охрана будет усилена. Кроме того, Майлз не осмелился бы повторить ее вслед за Галени — побои, перенесенные тем, сделали бы Майлза инвалидом.

Галени уставился на запертую дверь.

— Все-таки небольшое развлечение. Когда дверь открывается, никогда не знаешь, обед это или смерть.

Неужели Галени свыкся с мыслью о смерти? Похоже, что так. Камикадзе чертов! Майлзу прекрасно знакомо такое настроение. Можно даже полюбить кладбищенский настрой; но это злейший враг воли к жизни. Да нет, просто враг, и точка.

Но решимость Майлза не помогла ему найти выход, хотя он все прокручивал и прокручивал в уме разные варианты. Конечно же, Айвен сразу распознает самозванца. Хотя он может отнести любую ошибку клона на то, что Майлз сегодня не в форме. Такие случаи бывали. А если комаррцы четыре дня выкачивали из Галени сведения о посольских процедурах, вполне вероятно, что клон сможет безошибочно выполнять повседневные обязанности Майлза. В конце концов, если это существо действительно клон, оно должно быть не менее сообразительным, чем сам Майлз.

Или не менее глупым… Майлз ухватился за эту спасительную мысль. Если он в своем отчаянном беге по жизни делает ошибку за ошибкой, его клон делает их не меньше. Вопрос только в том, сможет ли кто-то отличить ошибки одного от ошибок другого.

А как насчет дендарийцев? Дендарийцы попали в руки… кого? Каковы планы комаррцев? Что они знают о дендарийцах? И каким образом клон может стать дублем и лорда Форкосигана, и адмирала Нейсмита, когда самому Майлзу с таким трудом дается переход из образа в образ?

А Элли… Если Элли не заметила разницы между ними в заброшенном доме, сможет ли она увидеть ее в постели? Осмелится ли этот грязный человечишка коснуться Куин? Но разве можно представить себе человеческое существо, к какому бы из трех полов оно ни принадлежало, которое отказалось бы порезвиться в постели со столь блестящей и прекрасной женщиной… У Майлза все внутри заледенело, когда он представил себе в деталях, как клон «занимается этим с его Куин» (причем «это» было такое, чего сам Майлз даже не успел попробовать). Он заметил, что мертвой хваткой впился в край скамьи, так что побелели фаланги.

Майлз медленно разжал пальцы. Нет, клон должен избегать контакта с теми, кто хорошо знает Майлза, с кем легче всего нарваться на скандал. Если, конечно, он не нахальное дерьмецо, вроде того, что Майлз каждый день видит в зеркале, когда бреется. Майлз и Элли только-только стали близки: заметит она разницу или нет? Если она… Стиснув зубы, Майлз заставил себя вернуться к более важным вещам — стратегическому плану происходящего, например.

Клон создан явно не затем, чтобы свести Майлза с ума, — это неизбежно само по себе. Клон выкован как оружие, направленное против Барраяра. Через премьер-министра страны графа Эйрела Форкосигана — против Барраяра, словно они нераздельны, Форкосиган и Барраяр. Майлз тут же представил себе с полдюжины способов использования клона против отца, начиная с относительно мягких и кончая ужасающе жестокими. Он взглянул на Галени, застывшего на скамейке в ожидании минуты, когда его собственный отец покончит с ним. Или, может быть, специально принявшего позу жертвы, чтобы вынудить отца сделать это, доказав… что? И Майлз молча исключил мягкий сценарий из списка возможных.

В конце концов усталость взяла свое, и он заснул на жесткой скамье.

Спал он скверно, несколько раз выныривая из неприятного сна для того, чтобы столкнуться с неприглядной реальностью: холодная, жесткая скамья, затекшее тело, Галени, ворочающийся на противоположной скамейке и поблескивающий глазами — проснулся или дремлет? И Майлз из самозащиты проваливался обратно в мир сновидений. Чувство времени окончательно покинуло его. Когда он в конце концов сел, одеревеневшее тело и водяные часы мочевого пузыря свидетельствовали, что проспал он немало. После того как он сходил в туалет, ополоснул заросшее щетиной лицо и выпил воды, мысли снова нахлынули на него, и сон пропал начисто. Майлз жалел, что с ним нет чудного кошачьего одеяла.