Сенека вернулся в Лондон, на случай нападения Фергасонов была оставлена часть охраны. Плечо Синджина выздоравливало, раненая рука вновь набирала силы.

— Ты уже думала, как назвать ребенка? — спросил он как-то после обеда, когда они, одетые по-домашнему, лежали в саду под яблоней.

Челси слегка повернула голову и улыбнулась, не переставая медленно ерошить его волосы. Затем покачала головой, но слишком лениво для того, чтобы кто-нибудь понял этот жест. Она уже начала засыпать, разморенная теплыми лучами солнца.

— Значит, выбор за мной? — Глаза его озорно засверкали.

— Где ты берешь энергию? — улыбнулась она.

— Но я и не отдаю ее ребенку, дорогая. А тебе позволено ничего не делать, — сказал он и усмехнулся. — Почти ничего. Вообще-то мне нравится Альфред.

До того как она успела ударить его, он отскочил прочь и, лежа в недосягаемости от ее сжатого кулака, спросил:

— Тебе не нравится Альфред?

— Это наверняка будет девочка.

— Очень интересно. — И, подперев голову рукой, Синджин представил себе семью: подрастающий кавалер и дочка. — А ты уверена… — Ему нравилось поддразнивать ее. А еще ему нравилось, что скоро родится ребенок. Между ними больше не было вражды, она потонула в сладком очаровании беззаботной жизни в Хаттоне.

— Совершенно, — ею овладели странная уверенность ее нянюшки, когда та предвидела какое-нибудь очередное знамение. И, прислонившись к шершавому стволу яблони, она мягко произнесла:

— Назовем ее Флора, в честь моей мамы.

— Это имя не сходило у тебя с языка той, первой ночью. — Он замолчал, пораженный вдруг мыслью, что чуть было не потерял ее.

— Флора, правда? Что, правда говорила? — За бурным исступлением той ночи детали потерялись, остались лишь чувства. Она помнила только поцелуи, бедность, которая опустошала.

— А я отчетливо помню, — произнес он очень низким голосом, протянув руку и дотронувшись до ее ступни. Не будучи суеверным — даже за игровым столом он больше верил в мастерство, чем в удачу, — и поддался заблуждению: не поверил в судьбу, которая подарила ему Челси Фергасон.

«Он был слишком близок, слишком привлекателен», — думала Челси, сквозь траву наблюдая за человеком, который похитил ее сердце. Неустанный, как солнечный свет, неуловимый в своей привлекательности, непостоянный, как ветер, он приносил всегда смутное удовольствие. Она любила его больше, чем следовало, больше, чем благоразумная женщина могла себе позволить. Весь мир сокращался до размеров одного чувства, когда он смотрел в ее глаза. Как сейчас.

С озорным приглашением. Как ей хотелось в этот момент сказать о своем желании. Он же никогда не говорил о любви прямо, напротив, аккуратно подбирал шутливые и притворные слова. И она, взяв себя в руки, сказала с едва заметной улыбкой:

— Если ты будешь себя хорошо, очень хорошо вести, то, может, я тебе позволю выбрать одно из остальных имен Флоры.

Намек, выраженный в подчеркивании степени этого «хорошего поведения», понятный мужчинам, подобным Синджину, и ее шутливый тон подтолкнули его к, более откровенным действиям.

— Ну, может, Альфреда, если все-таки девочка… — Он усмехнулся:

— Хотя нет, я точно знаю, как тебе угодить.., дай подумать, Парфения или Зульфия. — .Обхватив ее колени руками, он медленно придвинул ее к себе и горячо зашептал:

— Дай мне знать, когда будет это «очень хорошо». — Он поцеловал ее ступню, легонько покусывая нежную кожу. Взглянув на нее, он добавил:

— А если к тому времени тебе будет не до разговоров, можешь просто кивнуть.

Нежно прикоснувшись к внутренней стороне ее колен, он потихоньку надавил на них. Мужчине с такими тонкими и изысканными манерами не приходилось долго упрашивать. Женщины сами охотно раскрывались перед ним.

— А если я не смогу кивнуть? — прошептала Челси; его прикосновений, голоса, чарующих глаз было достаточно, чтобы привести ее в экстаз.

— Там видно будет, — сказал он, в то время как руки его уже скользили по ее бедрам.

Она была влюблена в него до безрассудства, она почти ненавидела его за потерю свободы. За те невидимые нити, которые связали ее сильнее, чем физическое принуждение. И пока она ругала себя за свою потребность в нем, за свою зависимость от него, он доставлял ей неизъяснимое блаженство.

«Жизнь в Хаттоне — просто рай», — думал Синджин, дотрагиваясь до влажной впадины между ее бедрами. Он был доволен, больше — очарован. Дни его выздоровления были наполнены пылкой страстью и нежностью, смехом и радостью. Более склонная к привязанности и менее осторожная в отношениях с людьми, Челси принимала свои чувства за любовь.

Синджин — нет. Он просто не знал, что такое любовь.

Но когда их губы встретились в нежном поцелуе и их сердцами овладело чувство необычайного возбуждения, было не важно, воспринимали они это как любовь или нет.

После того разговора под яблоней три дня и три ночи шел проливной дождь, но это никак не сказалось на идиллическом образе жизни в Хаттоне. Просто живописные окрестности Хаттона сменились удобными комнатами дома Синджина;

Проснувшись наутро четвертого дня, Челси увидела все тот же ливень.

— Здесь часто так льет? — спросила она, лениво потягиваясь.

В полудреме, не открывая глаз, Синджин ответил:

— Никогда не был здесь весной, — и, накрыв лицо подушкой в попытке укрыться от света, пробормотал:

— Не на что охотиться.

Сев на кровати, Челси стала расчесывать взъерошенные волосы, после чего еще раз лениво потянулась.

Как хорошо, несмотря на дождь! Какое блаженство, в отличие от обычного распорядка дня, когда столько дел и в доме, и на конюшне. Она взглянула на мужа, растянувшегося в беспорядочно разбросанных одеялах и простынях, прижимавшего подушку к лицу, как бы оттягивая наступление утра. Она сказала в направлении подушки:

— Давай сегодня сделаем леденцы. — Из-под подушки послышался невнятный звук. — Я ужасно голодная. — В ответ еще менее понятное бурчание. — Синджин!

Он открыл глаза, потому как подушка была вырвана у него из рук и далеко отброшена. И еще потому, что он почувствовал на себе теплое женское тело. Она, расставив ноги, села ему на бедра. Сделав над собой небольшое усилие, он окончательно проснулся. Это было не особенно сложно после нескольких лет пробуждений в незнакомых будуарах, когда на сон остается пара-тройка часов. Он улыбнулся, увидев ее розовощекое личико.

— А ты знаешь, как их готовить? — поинтересовался он вместо привычного приветствия «Доброе утро, дорогая», которое он произносил любой женщине, делившей с ним постель. — Бьюсь об заклад, ты не знаешь, — добавил он.

— Я знаю, как их вытаскивать, — сказала она с таким важным видом, как будто остальные этапы приготовления роли не играли.

— Ну, раз уж мы оба не имеем ни малейшего представления о приготовлении леденцов, почему бы тогда просто не сказать повару, а пока поспать.

— Мы всегда делали леденцы в плохую погоду…

На секунду его глаза широко раскрылись от удивления, но затем он иронично прищурился:

— Как благоразумно с вашей стороны.

Он в плохую погоду находил себе более веселые занятия. И не только в плохую.

— К тому же я хочу есть, — сказала Челси, не замечая его насмешки.

— Ты все время хочешь есть.

— Я же ем за двоих.

«Для такого утра она выглядела слишком радостной, — думал Синджин, — эдакая щебечущая лесная фея, которая к потопу успела приготовить лодку».

Для него же этот утренний час был менее благоприятным, сказывались две бутылки кларета и пара рюмок коньяка. Взгляд его полуприкрытых глаз скользил по жене, единственному источнику его наслаждений здесь, в Хаттоне. И он решил, что взамен на то необычайное удовольствие, которое она ему доставляет, он мог бы поучаствовать даже в приготовлении леденцов.

— Я думаю, — сказал он и взглянул в ее глаза, полные ожидания, — раз уж ты ешь за двоих, то мы просто должны сделать леденцы…