Как-то одна из них украдкой искупалась в реке. А потом по секрету другим рассказала.

Вторая украдкой ходила в лес. И тоже о том проболталась. Принялись и другие на речку бегать. Начали в лес ходить.

Проклинают монашенки свою неволю. Заразились мечтой о воле. То соберутся они на лугу — песни поют мирские. Ночь наступит. Спать монашенкам давно пора. Не спится монашенкам что-то. Смотрят на звезды, сидят, вздыхают. То рассказы начнут о доме.

Стыдит их княгиня Лыкова:

— Ах вы такие, ах вы сякие! Так-то вы господу богу служите? Так-то земные поклоны бьете?

Не помогает.

Кричит на них Лыкова:

— Ах вы бесстыдницы! Ах вы безбожницы! Так-то вы святость свою бережете? Так-то службу несете царю небесному? Вот вам кары пошлет господь!

Не помогает.

Летят на монашенок, как град, угрозы:

— Не бывать вам в хоромах райских. Не слыхать вам пения ангелов. Гореть вам, грешницы, в пламени адовом. Вечные веки в кипящих котлах страдать.

Не помогает.

— Смиритесь, смиритесь! — кричит княгиня.

До того довела она бедных монашенок, что жизнь им теперь не в жизнь. Обозлились монашенки, сожгли имение и разошлись по домам.

Долго потом говорили люди:

— Разин спалил имение, Разин. Он и в наших местах побывал.

А Разин поблизости вовсе и не был. Прошел он где-то дальней совсем стороной.

Почему же так говорили люди?

В великом страхе живут бояре. Прячут свое добро. Кто в колодце его утопит, кто в погребах укроет, кто специальные ямы роет.

Боярин Квашня Квашнин спрятал свои богатства в навозной куче.

Доволен Квашня Квашнин:

— Вот я какой смекалистый! Кто же к куче навозной сунется?

Легко на душе у боярина. Охраняет навозная куча барское золото и серебро.

Однако прошла неделя, и забеспокоился вдруг Квашнин. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.

Перепрятал боярин богатства в другое место. Зарыл на опушке леса у старого дуба под самым осиным гнездом.

Доволен Квашня Квашнин:

— Вот я какой смекалистый! Кто же к осам посмеет сунуться?

Легко на душе у боярина. Гудят возле дуба осы. Охраняют барское золото и серебро.

Однако прошла неделя, и забеспокоился вдруг Квашнин. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.

Снова вырыл богатства Квашня Квашнин. Вновь перепрятал. Закопал у гнилых коряг, там, где водились змеи.

Доволен Квашня Квашнин:

— Вот я какой смекалистый! Кто же к гадючьему месту сунется?

Легко на душе у боярина. Шипят, копошатся змеи. Охраняют барское золото и серебро.

Снова прошла неделя, и опять у бедняги покоя нет. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.

Вновь решил перепрятать добро Квашнин. Теперь уже наверняка. Теперь уже в самое верное место. Поволок серебро и золото в дремучий-дремучий лес.

— В медвежьей берлоге добро укрою. Вот я какой смекалистый! Кто же к берлоге сунется?

Только неласково встретил медведь боярина. Хватанул его лапой косматой. Тут и пришел Квашне Квашнину конец.

Лежит в дремучем лесу смекалистый. Прощай барское золото и серебро!

Боярин Кирилл Морозов был страшнее самого лютого зверя. Даже рычал по-звериному:

— Быдло! Холопья! Р-р-р-ры!

Бил он дворовых всем, что попадало ему под руки: палка — так палкой, оглобля — оглоблей, прут из железа — ударит железом.

А тут… Впрочем, судите сами.

Изменился совсем боярин. Пальцем людей не тронет. Косо не взглянет. Басом не крикнет. Не рыкнет, не плюнет и даже не дунет в их сторону. Кого ни увидит, кого ни встретит — первым же шапку скинет.

Вот чудеса какие!

Звал он раньше дворовых: Тришка, Епишка, Ермошка, Антошка, Сережка, а чаще всего — дурак.

Теперь же Тришка у боярина — Трифон, к тому же по батюшке — Трифон Евсеич, Епишка — Епифан Алексеич, Ермошка — Ермолай Спиридоныч, Антошка — Антон Капитоныч, Сережка — Сергей Сергеич. И, уж конечно, совсем позабыл боярин про слово свое «дурак».

Вот чудеса какие!

Раньше боярин был сущий боярин. В лености жил он и в праздности. Охоту любил Морозов. Ведрами брагу пил. Слуги его одевали. Слуги его раздевали. Чуть ли не с ложки его кормили. Пешком не ходил боярин. Важно в карете ездил.

Теперь же — ну просто диву дается народ. Одевается барин сам. Раздевается барин сам. Забыл про охоту. Забыл про брагу. Карету спалил, не ездит.

Другие заботы у барина. То колет дрова Морозов. То машет косой на лугу. То землю, согнувшись, пашет. Полюбил он крестьянский труд. Жить без труда не может.

Вот чудеса какие!

— Научил его Разин, — смеялись люди.

И правда, чем ближе подходило разинское войско к этим местам, тем становился боярин все более нежным, все более добрым, становился во всем примерным.

И только одно лишь смущало крестьян.

Уж больно старательно землю боярин пашет. Раз пропахал он поле, начинает снова его пахать. Два пропахал, берется за третий. И вот уже пашет все то же поле в четвертый и в пятый раз.

«Что такое?!» — дивятся люди.

Присмотрелись они повнимательней, и тут-то секрет открылся: от великого страха боярин ума лишился.

Дворянин Низгурецкий побывал по казенным делам в Москве. Ездил в какой-то приказ, от воеводы привез бумаги. Говорилось в этих бумагах, что у них в Переяславском уезде покой, тишина, боярам народ послушен, бунтовства нет и, видать, не будет.

Повстречал Низгурецкий в Москве дворянина Свистецкого.

Свистецкий приехал в Москву из Саратова.

— Ох, ох, страх, что в наших краях творится! — стал причитать Свистецкий. — Ошалел, побесился народ. Вор Стенька словно с цепи сорвался. — Принялся Свистецкий рассказывать, как саратовцы сдали город, как казнили они воеводу, как кричали «ура!» злодею. — Я-то чудом великим спасся. В холопьем платье от них бежал.

— А в нашем уезде спокой, тишина, — заявил Низгурецкий. — Мы от вора надежно Москвой прикрыты.

Выпили дворяне по чарке хмельного вина. Долго о смуте народной еще говорили. Кончилось тем, что пригласил Низгурецкий в гости к себе Свистецкого. Согласился Свистецкий, сказал: приедет.

Объяснил Низгурецкий ему дорогу:

— Как проедешь мосток через речку Нерль, свернет дорога одна налево, другая пойдет направо. Так вот, чтобы попасть ко мне, надо свернуть направо и ехать лесной чащобой. Проедешь лесной чащобой, увидишь — стоят три сосны. Тут снова пойдут дороги: одна направо, другая налево. Так вот, чтобы попасть ко мне, надо свернуть налево. Проедешь полверсты по этой дороге, будут стоять две березы. Тут снова пойдут дороги — одна налево, другая направо. Так вот: езжай хоть налево, езжай хоть направо, прямо ко мне приедешь. Усадьба моя, — объяснял Низгурецкий, — как окончится лес, тут и стоит над рекою. Дом мой высокий. Крыльцо резное. Ворота железом стянуты. Да оно просто совсем найти. А собьешься — любой покажет.

Через несколько дней Свистецкий направился к Низгурецкому. Едет Свистецкий, кругом тишина, покой. Сердце дворянское радуется.

Доехал он до мостика через речку Нерль. Свернул направо. Свернул налево. Проехал мимо трех сосен и двух берез. Вот и открытое поле. Вот там впереди, над рекой, и усадьба стоит Низгурецкого. Только смотрит Свистецкий, а усадьбы как раз и нет. Ни дома высокого, ни крыльца, как обещано, ни обитых железом ворот.

Подивился Свистецкий: «Видать, не туда заехал. Где-то с дороги сбился».

Остановил он коня. Вернулся опять к березам, к соснам затем вернулся. Ездил налево, ездил направо. Час колесил по лесным дорогам. Устал. Истомился. Ободрался в лесных чащобах. Однако усадьбу нигде не нашел. Вернулся Свистецкий к мосту через Нерль. Тут и попался ему мужик.

— Эй! — закричал Свистецкий. — Где здесь живет Низгурецкий?

Объясняет ему мужик:

— Как поедешь, барин, лесной чащобой, так, проехав версту, увидишь ты три сосны. От сосен пойдут дороги: одна налево, другая направо. Так ты повертай налево. Проедешь еще с полверсты, увидишь — стоят две березы. Тут снова пойдут дороги: одна налево, другая направо. Так вот езжай хоть направо, езжай хоть налево, приедешь к открытому месту…