«Всех… Святые Хранители, но это же не все!.. А я ему и монетку отдать не успел…»

– Хальк! Это не все! От нас откололся еще один! Его зовут Цезарь Лот.

Они были уже у двери.

– Хальк! Этот мальчишка… не такой! Индекс у него исчез недавно, его забрали у родителей, он кинулся теперь искать их. Хальк, помогите ему.

– Как это – индекс исчез недавно? У большого мальчика?

– Да. Никто не знает как. Никто не понимает.

– Я тоже. В таком случае – это задача для командоров…

– Для кого?

– Корнелий, пора! О мальчике расскажешь в таверне, они передадут мне, посмотрим, что можно сделать. Скорей!

Маслянисто прошелестел механизм замка. Петр улыбнулся, глянул пристально и хорошо так, совсем как маленький Альбин Ксото. Доверчиво и ясно.

Корнелий с запинкой спросил:

– Мы больше… не увидимся?

– Кто знает? На всякий случай – прощай. – Петр взял Корнелия за локти, быстро придвинул лицо, своим лбом коснулся лба Корнелия. – Иди… Значок не забудь отдать хозяину таверны, он вернет мне. Это мой талисман, помнишь?

«И если у тебя его нет, случается несчастье», – резануло Корнелия.

Но Петр улыбнулся опять:

– Иди, иди… Да помогут вам Хранители.

Хранители помогли. В гулком вагоне старого монорельса никто не обратил внимания на стайку послушных школьников с воспитателем. Потом было долгое ожидание сумерек в чаще глухого сада за развалинами крепостной башни. Томительное, но почти лишенное нервного страха. Заросли сирени и желтой акации плотно укрывали ребят и Корнелия, создавая чувство безопасности. Страх, конечно, жил, но где-то позади остальных ощущений и мыслей. А главные мысли были об Альбине Ксото. О Хальке…

Ласковое тепло, сладкую печаль и виноватость – вот что испытывал Корнелий. И несмотря ни на что – радость! Оттого, что встретились. Может, это не случайно? Судьба?

Но почему тогда судьба не дала ему времени признаться в том давнем предательстве, полностью очистить душу?.. А может, правильно не дала? Пусть у Петра останется незамутненная память о друге детства. Но тогда откуда это чувство вины?

«А если бы я и признался, что изменилось бы? Петр наверняка бы сказал: чего не бывает в детстве, мы все порой трусили… Нет, он не трусил, потому и стал таким, спасает обреченных… А может, он сказал бы: что было, то было, зато сейчас ты, Корнелий, поступаешь как надо…»

Корнелий скривил рот:

«Опять ты думаешь о себе. И примеряешь костюм киногероя. Думай о ребятах».

Лючка что-то тихонько рассказывала остальным. Ребятишки сидели среди веток очень тесно – близко сдвинутые разлохмаченные головы, порванные и мятые платья и рубашки, путаница голых ног – изжаленных и расчесанных. Тата сняла растоптанный башмак с забинтованной ступни. Бинт разлохмаченный, грязный…

И впервые мысль: «А какое я имею право?» – ужаснула Корнелия.

Как бы то ни было, а они жили, учились, играли, каждый день ели досыта. Порой были даже по-своему счастливы.

«А я сорвал детей неизвестно куда!.. Хотел для них сбывшейся сказки о Лугах? Не ври! Ты испугался снова стать предателем… Опять думал о себе».

«Но и о них я думал! И вообще… Что я теперь без них?»

«Вот именно: что ты. Снова о себе. А что будет с ними, если все сорвется? Какая кара их ждет за самовольный уход из школы?»

«Я все возьму на себя. Мне все равно – жизнью отвечать…»

«Ты-то ответишь. А им как жить, если последняя сказка окажется обманом?»

«Ну, тем более! – сказал он себе со злостью. – Обратного пути нет!»

И ребята, видимо, это знали. Они поверили ему сразу, без оглядки. Пошли за ним без всяких слов. Почему? Потому что он однажды, почти случайно, испытал и понял их боль? Или просто он – самый добрый из тех, кого они видели в жизни?

«Господи, это я-то – самый добрый?»

Откуда у них это доверие? Или все та же привычка к послушанию? За все время – ни жалоб, ни вопросов. Лишь Тата один раз шепотом сказала, что «опять больно наступать на землю…».

– Ребята. Я понимаю, вы устали. Но я сам не ожидал, что так…

Лючка перестала шептать. Все помолчали, а потом Антон сказал спокойно:

– Корнелий, все в порядке. Никто не хнычет.

А Гурик, всегда самый тихий и виноватый, вдруг добавил негромко, но ясно:

– Маленькому рыбаку было в сто раз труднее…

Даже в глазах защипало. «Э, да ты стал сентиментальным, дружище». Корнелий проморгался и увидел, что день темнеет.

В густых сумерках неслышной вереницей прокрались они вдоль насыпи и собрались в широкой бетонной трубе. Здесь было пыльно, зябко и скверно пахло.

– Уже недалеко, – прошептал Корнелий. – Я пойду узнаю. А вы… вы пока вспоминайте вашу… молитву.

Ребята сдвинулись. Остановившись у бетонного края, Корнелий услышал за спиной шелестящий говорок:

Вспомнилась полутемная спальня, мальчишки и девчонки, вставшие кружком. А поодаль – поднявшийся с койки Цезарь…

«Где он теперь?.. А я и монетку не успел вернуть…»

Окружная Пищевая (или Южная Окружная, или Южная Пищевая) получила свои названия в начале прошлого века, в эпоху последнего военного конфликта Западной Федерации с Юр-Тогосом. В те времена здесь располагались продовольственные склады интендантского ведомства. Сейчас эти длинные низкие здания из серого кирпича были частью разрушены, а частью перестроены. Их обступали бараки и лачуги всевозможных размеров и степеней капитальности.

Рельсовый путь остался тоже с незапамятных военных времен. По нему и сейчас еще таскали грузы для ближайших строек допотопные локомотивы на нефтяном горючем. Была поблизости и небольшая станция музейного вида. В детстве Корнелий слыхал, что на ней сохранились и даже работали два настоящих паровоза… Кто знает, может, работают и сейчас?

Локомотивы посвистывали в отдалении. Было сумрачно, глухо и душно. Близкая гроза пропитала воздух ощутимым электричеством… Когда Корнелий шагнул из туннеля, в небе зажглась бесшумная зарница. На низких облаках вздрагивал свет станционных прожекторов.

Желтый фонарь Корнелий увидел сразу. Большой, четырехгранный, с силуэтами старинных автомобилей на мутных стеклах. Он висел на торце длинного, кажется, деревянного дома, над дверью без навеса и ступеней. Это была, безусловно, таверна «Проколотое колесо».

Пригибаясь, Корнелий пересек дорогу и толкнул незапертую дверь.

Навстречу пахнуло сухим теплом, запахом жареного теста. Обдало светом лампы и оранжевого огня.

Напротив двери, у дальней стены, в каменной нише очага металось пламя. Живой огонь! Это могло быть или признаком первобытного убожества, или символом роскоши. В городских квартирах и коттеджах иметь камины с настоящим огнем разрешалось немногим (Корнелий так и не добился)… Впрочем, здесь, на Пищевой, едва ли спрашивали разрешения. А о роскоши ничего, кроме горящего очага, не напоминало. Разве что колесо от великолепного «дракона-супер», висевшее в простенке между маленькими окнами.

Колеса от новых и старых автомобилей (и даже от телег!) были развешаны на серой и бугристой штукатурке. У некрашеного дощатого потолка поблескивали с десяток автомобильных фар. Горела, впрочем, только одна лампа – матовый белый шар.

У стен были расставлены разнокалиберные табуреты и три некрашеных стола – из тех же щелястых досок, что и потолок.

Казалось бы – типичное питейное заведение для окраинных бродяг (как в фильме «Торговцы розовым дымом»). И тем не менее возникало впечатление не таверны, а скорее жилой комнаты – Корнелий ощутил это в первую секунду. Может, потому, что не было традиционной стойки, а блестел стеклами простой старый шкаф с посудой. А еще – потому, что у очага по-домашнему сидела на корточках и что-то жарила на железном листе крупная девушка в тугом куцем платье без рукавов. Блики дрожали на ее налитых икрах и полных руках.