— Повеситься можно… — пробормотал Андрюшка.

Она пригляделась:

— А вы что? Разве такие друзья с Никитой? Вот не думала…

— Ну… друзья, не друзья… — вздохнул Федя.

— А на душе маета, — честно договорил за него Андрюшка. — Ходишь и не знаешь, что делать…

Она покивала:

— Да… Остается только ждать и надеяться. — И вдруг добавила: — Некоторые люди молятся в таких случаях. Если верующие… — Потом будто встряхнулась: — До свиданья. В лагерь — то заглядывайте, если заскучаете… — И повела за собой вереницу послушных малышей в разноцветных кепчонках и панамках.

А Федя и Андрюшка — до лагеря ли им было?

— Ты верующий? — угрюмо спросил Федя.

— Ну… в общем — то да. Мне бабушка про веру рассказывала. И в церковь водила в прошлом году, на Троицу… А ты?

— Я… наверно, тоже да. Раз крещеный… Я в первом классе крестик носил, только потом шнурок порвался… А ты молитвы какие — нибудь знаешь?

— Одну помню…

— Тогда… идем?

Церковь (которая назвалась Михаило — Архангельская) была недалеко. Возносила белую колокольню и золотые кресты над деревянными кварталами, над крышами и башенками университетских зданий. Стояла она за узорчатой решеткой, среди небольшого сквера. Ко входу вела вымощенная плиткой дорожка. У приоткрытой двери сидели несколько старух. Над дверью висела застекленная икона со славным таким молодым лицом — наверно, это и был архангел Михаил. Трубачи робко подняли глаза к иконе, а одна из старух сурово сказала:

— Куда это вы такие обтрепанные?

Они были в прошлогодних бриджах с клочками и оборванными хлястиками у колен, в замызганных футболках и в кроссовках, похожих на раздавленные птичьи гнезда. Непричесанные, конечно. Федя, однако, набрался храбрости и заспорил:

— А чего! Это же храм Божий, а не филармония. Сюда можно без нарядов.

— То — то и есть, что храм. А вы как… на сбор металлолома. Хоть бы рубахи надели чистые…

Наверно, их бы все — таки не задержали, поворчали только. Но Андрюшка и Федя — оба одинаково — почувствовали себя так, словно явились незваными на чужой праздник. Андрюшка потянул Федю за рукав. Назад.

— Давай уйдем…

За церковной калиткой он виновато объяснил:

— Наверно, эта тетка правильно сказала. Мы в самом деле такие обормоты… Бабушка моя, когда меня в церковь собирала, оглаживала целый час…

— Небось, полотенцем… — усмехнулся Федя. Вспомнил про весеннее «воспитание» в прошлом году. Андрюшка тоже хмыкнул, но без веселья.

— Дело не в рубашках, — рассудил Федя. — Бабки решили, наверно, что мы просто так, для забавы. Они ведь не знают… Может, им объяснить?

— Не хочется почему — то… — повел плечами Андрюшка. — Федь, знаешь что? Есть одно место…

— Какое?

— Ну… где можно помолиться. И даже внутрь заходить не надо.

— Это где?

— Недалеко.

Они пошли мимо учебного корпуса, мимо длинного профессорского дома и старинного особняка с аптекой. Остановились на перекрестке. Напротив ярко краснел под солнцем небольшой кирпичный костел. С острой башенкой, с колоколом на ней.

— Вот, — сказал Андрюшка. — Смотри, там статуя…

За воротами изгороди, перед входом в костел, подымалась на постаменте небольшая скульптура. Белая, будто из фаянса. Мужчина с маленьким мальчиком на руках.

— Это Иосиф с маленьким Иисусом. Муж Богородицы. Он всегда заботился об Иисусе, был его земным отцом и поэтому стал святым… Мне бабушка говорила.

— Ну и что? — недоверчиво сказал Федя.

— Перед ними и можно прочитать молитву…

Федя осторожно проговорил:

— Дрюша, костел — это ведь церковь для католиков. А мы же вроде бы православные. Будет, наверно, недействительно…

— Да какая же разница! Иисус Христос один на всем свете! А различия для церквей придумали взрослые, из — за всякой политики! Детям — то не все ли равно?.. Смотри, Иисус тут совсем обыкновенный мальчик. Он, наверно, должен услышать других мальчишек…

Федя вдруг вспомнил большеглазого пацаненка среди тех, кого вела в парк Юлия Васильевна. Один из всех он был без панамки, без кепки, со светлыми кудрями и задумчивый такой…

— Дрюша, идем… — и они, переждав цепочку легковушек, перешли дорогу.

Во дворе костела за изгородью из редких железных копий никого не было. Дверь храма оказалась запертой. Трещали кузнечики. На улице в эту минуту — тоже никого. И они почти без робости встали перед статуей. Иосиф смотрел озабоченно, а маленький Иисус чуть улыбался.

— А как тут надо креститься? — прошептал Федя. — Если по — нашему, то справа налево. А по — католически, кажется, наоборот…

— Можно так и так. На всякий случай…

И они перекрестились «так и так».

— А молитва? — опять шепнул Федя. — Ты говорил, что помнишь…

— Есть такая. Бабушка часто читает. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…» «Мя» значит «меня». Но можно ведь и так: «… Помилуй Никеля… то есть Никиту Кельникова»…

— Наверно, можно… Ты говори, а я за тобой…

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… — негромко сказал Андрюшка, и Федя чуть сбивчиво повторил.

Андрюшка проговорил дальше:

— Помилуй Никиту Кельникова… нашего друга… и помоги ему…

— …И помоги ему, — согласился Федя с таким продолжением молитвы. И даже защипало в глазах.

— Теперь давай еще раз, вместе…

— Давай.

И они повторили молитву дружно, без запинки. Потом перекрестились еще (снова «так и так»), посмотрели с полминуты на скульптуру, словно вбирая в себя мальчишечью улыбку Иисуса. Взяли друг друга за руки и вышли на улицу. Там стояла на краю тротуара высокая старая женщина в кружевной шляпке и просторной, как мешок, кофте. Смотрела на двух мальчиков внимательно и с пониманием. И они даже не смутились. Так, рука в руке, пошли по Перекопской улице на речной обрыв — поглядеть, как там строится внизу, у воды, набережная…

Потом они еще несколько раз приходили на костельный двор — иногда вместе, иногда поодиночке (но все равно будто вместе) и шепотом читали короткую молитву. И на какое — то время становилось спокойнее.

Один раз, в начале июля, снова встретили Юлию Васильевну, и та сказала, что операцию наконец сделали и, кажется, удачно. Однако надо еще ждать и смотреть: не будет ли «негативных» последствий. Можно было вздохнуть поспокойнее, но ведь не все же еще ясно…

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, пусть не будет последствий…»

…А в конце июля Феде и Андрюшке пришло письмо. На Федин адрес. (Как Никель узнал его?) Большими нетвердыми буквами Никитка писал, что все хорошо. Мол, сначала думали, что не все будет хорошо, но сейчас уже ясно, что операция удалась полностью. Надо только еще лежать, для «укрепления организма». «А вы не забыли, что вы Трубачи?»

И лето наконец расцвело ясно и беззаботно!

Последние недели этого лета Трубачи провели на Андрюшкиной даче, где дважды получали от бабушки Евдокии Леонидовны мешком — за вылазку в соседний сад и за самовольное купанье. Смеху было… Письма теперь приходили на дачу — и было их четыре. В последнем Никель писал, что вернется в сентябре. Вернулся он, правда, лишь в середине октября, но зато совсем не слабый, не болезненный, как ожидалось. Даже наоборот…

Пятый «Б» встретил его с гвалтливой радостью, но долгое время еще все боялись случайно толкнуть его или втянуть в суетливую игру.

А с Трубачами и Ником было так… Да в общем — то никак не было. Просто они посмотрели друг на друга, и сразу стало их трое.

Вот к этим ребятам в день летнего солнцестояния Лорка и повела своего нового друга, московского мальчика Ваню Повилику.

После обеда Ваня сообщил бабушке Ларисе Олеговне, что пойдет погулять. С девочкой Лоркой. («То есть с Ларисой, вашей тезкой».)

— Почему ты зовешь ее Лоркой? Это нехорошо!

— Очень даже хорошо! Ей самой нравится!

— Похоже, что у нее хулиганские замашки…

— Лариса Олеговна! Она внучка заслуженной библиотекарши Любови Петровны Грибовой, которая училась с Константином Матвеевичем!.. Я хотел рассказать ему про нее, а его опять нет дома…