– Подавился? – не отставал Перменион.

Александр кивнул, однако вино, отправленное внутрь одним молодецким глотком, дар речи не вернуло.

А время не ждало. Покончив с несчастными кельтами, италийцы уже ровняли свои ряды. Минотаврам, дабы развить некоторый тактический успех, надлежало без промедления нанести новый удар.

План Александра мне был известен – смелыми атаками рассеять кавалерию противника на флангах, а центр сокрушить гоплитами. Слоны составляли резерв. Битва должна была закончиться на берегах реки, где италийцам предстояло сделать драматический выбор – умереть под ударами вражеских мечей, или вплавь преодолеть бурное течение.

Уже казалось, что нужный момент упущен, но Александр проявил завидное хладнокровие. Убедившись, что язык не повинуется, он стал отдавать, приказы жестами.

Как я мог помешать ему? Для внедрения в психику требовалось слишком много времени. Руки его мне не подчинялись. О полном разрушении личности, как это удалось в случае с Хишамом, и мечтать не стоило – плетью обуха не перешибешь.

Оставалось одно – вести себя, как мартышка в галантерейной лавке, то есть путать, рвать и портить все, что поддается твоим усилиям. На первых порах такая вредоносная тактика успеха не принесла, слишком объемист и замысловат был мозг минотавра, но потом я ненароком задел центр, отвечающий за ориентацию в пространстве (а ведь мог задеть центр, возбуждающий храбрость, единственную добродетель, которую Гомер считал сестрой безумия).

На онемевшего Александра навалилось новое горе – оставаясь в здравом уме и твердой памяти, он утратил представление о левом и правом, близком и далеком, заднем и переднем.

Очень натурально изобразив на пальцах мерно шагающего воина, он сделал повелительный жест в сторону, противоположную той, где находилось поле боя.

– Гоплитов послать в обход? – переспросил озадаченный Перменион.

Вместо того чтобы отрицательно мотнуть головой, Александр затряс ею сверху вниз, что было воспринято окружающими как знак одобрения.

Несколько тысяч отборных гоплитов-минотавров сделали поворот кругом и отправились на поиски горных троп, которые должны были вывести их в тыл италийцам. Более самоубийственного маневра не смог бы придумать даже откровенный изменник.

Все видя и все прекрасно понимая, Александр вскочил со стула, дабы самолично остановить уходящую тяжелую пехоту, но не соразмерил своих усилий (теперь для него было все едино – что вершок, что сажень) и в полном боевом облачении грохнулся на землю.

– Позвать врачевателей! – крикнул Перменион. – Быстрее!

Пока минотавры-лекари, являвшиеся одновременно и жрецами Асклепия, обмахивали Александра всякими подручными средствами и давали ему нюхать едкую соль, италийцы приблизились на расстояние, позволявшее обмениваться бранными словами. Наконец-то дорвавшийся до власти Перменион немедленно распорядился:

– Кавалерию вперед!

Вот этого как раз и не следовало делать. Кавалерия без поддержки пехоты то же самое, что бык без рогов – и напугает, и бока намнет, а забодать не забодает. Уж лучше пожертвовать резервом – слонами. Тем более что италийцы не имеют опыта борьбы с ними.

Мысли у Александра были здравые, но их еще требовалось как-то довести до сведения соратников. Уж и не знаю, каким усилием воли он выдавил из себя сиплое и малоразборчивое:

– Слонов! Пускайте слонов!

Перменион, которым владели сразу две взаимоисключающие друг друга страсти – угодничество и властолюбие, немедленно отдал новый приказ, при этом не успев (или забыв) отменить предыдущий.

Едва только кавалеристы-минотавры, сопровождаемые телохранителями эфиопами, державшимися за стремя хозяина, поравнялись с нами, как их настигли боевые слоны – свирепые чудовища, размалеванные пурпуром и хной, с раззолоченными бивнями и колокольчиками в ушах.

Нагрудники и все постромки слонов были покрыты длинными шипами, а на спинах возвышались ивовые башенки с лучниками. Каждый вожатый имел при себе не только острейший крюк, выполнявший роль руля, но и тяжелый молот-клевец, заменявший, так сказать, аварийный тормоз.

Кони и слоны перемешались, что не понравилось ни тем, ни другим. Шипы наносили раны и всадникам и скакунам, а склонные к панике элефанты шарахались от лошадей, путавшихся у них под ногами. Неразбериха усугублялась тучами горящих стрел, летевших со стороны италийцев.

Прямо на моих глазах взбесившийся слон-самец сбросил со спины башенку и, подобно подбитому танку, завертелся на одном месте. Вожатый, чудом удержавшийся в своем хлипком седле, ударом молота размозжил череп гиганта, но не успел вовремя спрыгнуть, и оказался под рухнувшей тушей. Аналогичные сцены происходили повсюду.

Александра поставили на ноги, и я получил возможность его глазами увидеть сцену столкновения италийской армии с обрушившейся на нее лавиной разъяренных животных. В один момент из людей, лошадей, слонов и минотавров образовалась куча мала (а на самом деле ох какая огромная!).

Долина, имевшая в ширину несколько тысяч шагов, оказалась тесной для этой кровавой забавы.

Никаких подробностей сражения различить было невозможно. Да и не сражение это было, а всеобщее побоище, где в неимоверной давке люди гибли целыми центуриями, где слонам вспарывали брюхо и совали в хобот горящую паклю, и где всадник не имел никакого преимущества над пехотинцем, а, наоборот, становился легкой мишенью для летевших отовсюду стрел и дротиков.

Свита Александра, прежде соблюдавшая подчеркнутое спокойствие (Перменион не в счет), теперь обнажила мечи. Уцелевшие щитоносцы еще плотнее сомкнули строй. Все было готово к отражению атаки, хотя я даже не знаю, кто нам сейчас больше угрожал – прорвавшиеся вперед италийцы или свои собственные слоны, искавшие путь к спасению.

Чей-то голос воскликнул: «Коня! Подать коня Александру Двурогому!» – но тотчас осекся, и через сознание предка я понял причину этого. Согласно обычаям минотавров, полководец перед боем отсылал свою лошадь в обоз и в случае неудачи обязан был сражаться, как простой пехотинец, оберегаемый от врага только собственным мужеством да незримой эгидой Афины Промахес.[11]

Александр тоже выхватил меч, хотя и не сразу нашел его рукоятку. Большая часть слонов уже билась в агонии, а уцелевшие улепетывали в лес, давя своих и чужих. Кавалерия еще сражалась, но было понятно, что в такой толчее ей долго не продержаться.

Надо было трубить сигнал к отступлению и, бросив бесполезные метательные машины, отходить вверх по уклону долины, чтобы там, на просторе, завязать с италийцами решающую схватку (эта мысль, естественно, принадлежала не мне, а Александру).

Желая передать ее соратникам, он громко замычал и взмахнул мечом. Однако его опять поняли превратно.

– Александр повелевает стоять на этом месте до последней капли крови! – возвестил Перменион, у которого в сочленениях доспехов уже торчало несколько обломанных стрел. – Боги испытывают наше мужество, но в конце концов отдадут победу достойнейшим из своих детей, кефалогеретам!

Кефалогереты – вот, значит, как называют себя минотавры. Как же это лучше перевести? Если дословно, то собиратели голов. Не чужих, конечно, а своих собственных. В том смысле, в каком Геракла можно назвать собирателем физической мощи. Но понятнее и проще будет – головастые. Так иногда величают самого Зевса.

«О, Зевс Головастый, покровитель чужеземцев…» Уж и не помню, откуда это. Кажется, из «Немезиды» Кратина…

Невероятно, но Перменион оказался прав. Чаши весов, на которых решалась участь сражения, опять заколебались.

Отряды минотавров, рано поутру разбившие италийцев на противоположном берегу, переправлялись через реку на плотах.

Гоплиты, совершившие утомительный марш-бросок, но не потерявшие ни единого бойца, уже спускались с гор, на ходу выстраиваясь в боевые колонны.

Кавалеристы, хотя и находились в безнадежном положении, но продолжали мужественно отбиваться, разменивая каждую свою жизнь на две-три вражеских.