Я разрываюсь между своими близкими, бытом и потоком больных, которых принимаю каждое утро[18].
Как‑то летом стою в магазине, в хвосте очереди. Какой‑то верзила лезет за колбасой к прилавку, отталкивая безропотных старушек. Я прошу его встать в очередь. «А тебе, жид, что, больше всех нужно?!» — оборачивается он ко мне.
В ответ на оскорбление моя правая рука автоматически сжимается в кулак — рефлекс, воспитанный годами унижений. Ещё секунда — вспыхнет драка.
И тут, отец Александр, я вспоминаю вас, Евангелие, заповеди Христа. Как трудно даётся каждое слово! Будто учусь говорить на новом, невероятном языке:
— Как тебя кличут? — спрашиваю верзилу. — Я за тебя буду Бога молить.
Его кулаки опускаются тоже. Так и не купив колбасу, верзила выходит.
Очередь с недоумением смотрит на меня. А я весь горю от неведомого жара.
И вдруг парень появляется снова. Жалкий.
— Браток, прости меня. Слышь, прости…
Вот так я учусь, постигаю новые нормы отношения к людям, к миру.
Именно в это время ко мне фантастическим, неисповедимым путём, как бы сама собой, попадает закопчённая от пожара икона Христа. На открытой книге, которую Он держит в руках, выведено: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обременённые».
Поразительно, что, ничего не зная об этих событиях, при очередной встрече вы внезапно говорите:
— У нас двенадцатого июля большой праздник — день апостолов Петра и Павла. Готовьтесь. Приезжайте. После службы я вас крещу.
Наступает канун праздника. Поздно вечером завожу будильник, ставлю стрелку звонка на шесть утра, чтобы, не дай Бог, не проспать, снова повторяю молитвы, «Символ Веры», ещё раз удручённо перебираю события грешной своей жизни.
И вот тут началось.
«Да что же ты делаешь?! — думаю я, который столько месяцев ждал этого дня крещения. — Носить крестик, лобызать иконы, ставить свечки со старушками, говеть… Как мог дойти до жизни такой — по доброй воле отдавать себя в объятия церкви, поддакивающей государству во всём… Отец Александр Мень — просто исключение. А я, как всякий человек, не вписавшийся в систему, ищу утешения, способ забытья. Ещё вопрос — есть ли эта вечная жизнь, Царствие Небесное?»
Эти мысли будто жерновами размалывают в прах все, к чему я пришёл за последние месяцы, все плоды духовной работы.
В конце концов ложусь спать во втором часу ночи, приняв окончательное решение — не ехать в Новую Деревню. Но не могу заснуть. Лишь закрываю глаза, в них мелькание чёрных и белых полос, пятен. Морок, головокружение.
Встаю. Включаю свет. Мелькание полос уже в открытых глазах продолжается. Ничего подобного ни до, ни после со мной никогда не было.
Взгляд падает на стену, на образ Спасителя. «Господи, Иисусе Христе, спаси меня!» — с отчаянием обращаюсь я к Богу, поднимаю правую руку, неумело осеняю себя крестным знамением. И тотчас наваждение пропадает. Как отсечённое. Четыре утра. Ложусь спать.
Через два часа звонок будильника поднимает с постели. Свежее летнее утро. Быстро встаю, собираюсь. Выспавшийся, твёрдый, счастливый тем, что предстоит.
В своём кабинетике после службы вы крестите меня во Христа.
Исповедав, отпускаете грехи всей предыдущей жизни. Говорите, что теперь я чист, как новорождённый. Надеваете медный крест на цепочке.
Охватывает ощущение огромной ответственности.
Я рассказываю о том, что произошло накануне вечером.
— Дорогой мой, простите! Я не предупредил вас. Такое бывает. Часто бывает. Это — типичное нападение тёмных духовных созданий, дьявольских сил. Как хорошо, что вы обратились за помощью к Господу! Знаете, бывали случаи, когда человек, едущий креститься, внезапно засыпал в вагоне и проскакивал Пушкино, бывало, садился не в ту электричку, оказывался в Болшево, или где‑то в другом месте. Бывало всякое!
Вы горячо обнимаете меня, дарите переплетённую ксерокопию вашей книги «Вестники Царства Божид». Надписываете:
«Чтобы память об этом дне не гасла никогда. A.78.12.VII».
Приобщение к жизни церкви, к церковному календарю словно подключает к вечности. Святые и мученики христианства становятся такими же близкими и родными людьми, как и те, кто окружает тебя в храме.
Постепенно слитная масса молящихся открывается собранием ярчайших индивидуальностей, действительно твоих братьев и сестёр. Это только сторонний взгляд мог видеть в них безликую толпу.
Пожилая русская крестьянка из Новой Деревни — Мария Яковлевна. Сколько страданий выпало ей в жизни! Но сколько доброты в улыбке, в глазах. Увидит — непременно поздравит с праздником, поцелует, скажет: «Спаси тя Христос, Володя!»
И сердце отзовётся жаром ответной любви и доброты.
А трогательный, слабый голосок Сонечки, издали узнаваемый в хоре! Она всегда на своём месте, как звёздочка на небосклоне.
За несколько лет как‑то незаметно я начинаю чувствовать себя одним из членов истинно христианской семьи.
Батюшка, как я жалею, что не сохранил ни одной из ваших записок с просьбой помочь тому или иному прихожанину. В конце каждой был рисунок — заяц или белочка… Мало того, что у вас сотни и сотни прихожан, и каждого вы знаете по имени, держите в памяти его жизнь со всеми проблемами, для каждого у вас ещё находится аналог в царстве животных или растений.
Все серьёзное, значительное, что исходит от вас, часто подаётся в шутливой форме. А сколько в вас самом детского, ребяческого!
Но уже седина начинает побивать усы и бороду… Наступает день, когда мы справляем поминки по Елене Семёновне — вашей маме.
А через несколько месяцев, морозным метельным вечером раздаётся неожиданный тройной звонок. Открываю.
Замёрзший, занесённый метелью, с опухшими подглазьями, стоите вы, мой батюшка! В одной руке тяжёлый портфель, в другой — авоська с пакетами молока, бутылками кефира, коробкой яиц, сливочным маслом, апельсинами.
— Так вот, где вы живёте, Полковник!
Отец Александр, Александр Владимирович, Саша, так в тот вечер вы входите в мой дом, знакомитесь с моими родителями, сыном. Воочию видите обстановку, о которой знаете до сих пор по моим рассказам.
Мы все сидим за столом на кухне, ужинаем, угощаемся апельсинами. У моих домашних с вами полный контакт, будто знаете друг друга всю жизнь.
— Батюшка, ну зачем вы тащили эту авоську, стояли в очередях? — говорю я, когда мы уединяемся.
— Полковник, сегодня скользко, метель. Вам же трудно ходить по магазинам, — отвечаете вы. — А я всё равно был в городе.
Вы опускаетесь в кресло, стоящее напротив моей оранжерейки с тропическими растениями. И — я вижу смертельно усталого человека, которому хочется хоть минуту побыть одному.
Выхожу, плотно закрыв дверь.
— Какой дивный у тебя батюшка, — говорит мать, — неужели все священники такие?
Я прикладываю палец к губам.
Через четверть часа дверь открывается.
— Чудные растения, Полковник! Будто побывал в джунглях Амазонки! Ну, побежал, ещё успею на электричку 21.40. — И вдруг жарко шепчете в ухо: — Вызывали на допрос.
В ответ на мой растерянный, вопрошающий взгляд уже победное, громогласное:
— Ничего. Прорвёмся!
Здесь, в самом центре тоталитарного атеистического государства создан гигантский труд, в котором прослеживается история духовных исканий всего человечества. Каждый из шести томов этого труда приводит к неопровержимому выводу: история человечества — это его путь к Богу. Кружной, запутанный, исполненный трагических отступлений, но имеющий постоянный вектор.
Труд этот создан одним человеком.
Вы молча сидите в машине рядом со мной. Едем по Ярославскому шоссе в посёлок Семхоз.
Я никогда, ни разу не спросил вас, каким образом удалось переправить в Бельгию и напечатать там эти книги. Знаю, есть темы, о которых до поры не следует говорить. Часто вижу, как вы условными, только вам внятными закорючками, записываете в свои истрёпанные записные книжки фамилии, адреса, телефоны. Это чтобы при обыске не навредить людям.
