В неровном колеблющемся свете фонарика они выглядели гротескными чудовищами, особенно страшными от мысли, что нам придется провести среди них несколько бессонных часов, дрожа от страха, что нас кто-нибудь обнаружит.

В стене, обращенной к берегу, было маленькое окошко. Я придвинула вплотную к нему один из сложенных шезлонгов, чтобы скрыть свет фонарика от случайных наблюдателей, потом, вернувшись к двери, заперла ее на ключ.

— А что мы будем здесь делать до двенадцати часов? — меланхолически спросил Филипп, стоявший позади меня.

— Раз у нас нет фишек и шахмат, — с напускной бодростью ответила я, — нам остается только заснуть. Почему бы и нет? Ты, должно быть, умираешь от усталости. Теперь тебе не о чем беспокоиться, можешь спать спокойно.

— Нет, — с некоторым сомнением ответил он, потом сказал, словно что-то вспомнив: — Я буду спать в лодке.

— Дурачок, здесь нет лодки. А те, что снаружи, насквозь мокрые. Может быть, вот тут, — с той же напускной бодростью добавила я, направляя луч фонарика на ужасную кучу мусора, — может быть, мы найдем что-нибудь получше...

— А, вот она.

Филипп бросился к куче и у меня за спиной начал вытягивать из-под трех крокетных молотков, полуспущенного ватерпольного мяча и сломанного весла что-то желтое и плоское, похожее на клеенчатый плащ.

— Что это... — начала я.

— Лодка.

— А, понимаю. Надувная лодка? Никогда такой не видела.

Он кивнул и стал раскладывать свое неаппетитное сокровище на незанятой части пола.

— Ее надувают. Вот трубка. Ее надувают воздухом, и тогда борта поднимаются и получается лодка. Я хочу спать в ней.

Я не стала ему возражать, чувствуя несказанное облегчение от того, что он нашел себе хоть какое-то занятие.

— Почему бы и нет? — сказала я. — Во всяком случае, это хорошая подстилка от сырости. В конце концов, что для нас значит еще немножко пыли?

— Это не подстилка. Это лодка.

Он деловито рылся в куче грязной парусины в углу.

— Са se voit,[24]— не очень уверенно сказала я, глядя на желтую клеенку.

— Ее надувают, — терпеливо объяснил Филипп, пролезая между бочкой с бензином и фантастической пятнистой лошадью.

На щеке у него было большое черное пятно.

— Дорогой мой, если ты думаешь, что у кого-нибудь из нас осталось достаточно сил, чтобы надуть эту лодку...

— Ее надувают вот этим...

Он с трудом волочил какой-то явно очень тяжелый предмет. Я помогла ему.

— Что это такое?

— Насос. Это очень легко. Я вам покажу.

Он присел на полу у распластанной желтой массы, прилаживая насос к трубке, торчавшей в борту лодки. У меня не хватало духа возражать. И кроме того... Уже несколько минут я ощущала, как из-под двери проникает струя холодного воздуха, проходя по ногам. Филипп был всецело поглощен насосом, который, кажется, было легко заставить работать. Если он действительно надует проклятую лодку...

И Филипп это сделал. Через несколько минут он торжествующе посмотрел на меня, повернув ко мне лицо, покрасневшее от усилий и увешанное гирляндами паутины, покрывавшей лодку, чьи жирные колбасообразные борта, без сомнения, должны были преградить путь любому сквозняку. Щедрым потоком похвал мне удалось заставить его отказаться от намерения надуть лошадь, мяч («просто чтобы вам показать») и спокойно улечься рядом со мной в непроницаемой для сквозняков, но довольно неудобной и тесной постели. Мы укрылись нашим пальто и приготовились выдержать в полулежачем положении последние три часа нашего утомительного путешествия.

Минуты тянулись как часы. Кругом царила тишина, словно закутанная покрывалом тумана. Время от времени капли падали на крышу с нависших над ней веток, один раз случайный порыв ветра пронесся над деревьями, и ветви, покрытые почками, мягко застучали по кровле. Внизу, у причала, где стояли лодки, волны глухо накатывались на берег; хлюпающие и всасывающие звуки вызывали мысли о мрачной и пустой бездне... Я с тоской вспоминала о хижине, где мы провели прошлую ночь, — каким уютным казался мне теперь теплый чердак по сравнению с сырой могильной тишиной нашего теперешнего убежища!

И было страшно холодно. Кажется, Филиппу было тепло: он свернулся калачиком под пальто, прижавшись ко мне спиной. Я обхватила его руками. Он уснул почти мгновенно. Через некоторое время я почувствовала, что убийственный холод пронизывает меня до костей. Сначала у меня застыла спина, потом холод сковал все тело, словно кровь замерзла в жилах, превратив меня в какое-то ледяное изваяние. У меня затекли ноги и руки, но я не решалась пошевельнуться, чтобы не разбудить ребенка. «Его силы на исходе», — подумала я. Пускай лучше спит, пока тянутся последние, самые тягостные минуты перед тем, как нас наконец спасут.

Я лежала неподвижно и глядела в темное окошко, заслоненное парусиновым шезлонгом, дожидаясь того момента, когда увижу свет в окнах виллы, и пыталась вообще ни о чем не думать.

Моему вынужденному бдению положил конец сплюснутый пластиковый мяч. Его пробудил от зимней спячки, очевидно, новый порыв ветра и очередной сквозняк, и он, покинув место на самом верху нагромождения коробок и ящиков, неуклюже покатился вниз со своего насеста. Мяч упал на меня, словно с неба, почти беззвучно, слабо подпрыгнув, и вывел меня из ступора. Я дернулась и быстро села.

— Что это было? — испуганно спросил Филипп.

Застывшими пальцами я потянулась за фонариком.

— Это просто мяч. Прости, Филипп. Бояться нечего. Посмотрим, который час... Четверть двенадцатого. — Я взглянула на него. — Ты замерз?

Он кивнул.

— Давай выйдем отсюда, хорошо? — сказала я. — Там еще не горит свет, попытаемся войти через балконную дверь. Еще несколько минут...

Туман сгустился. Тонкий луч фонарика словно упирался в молочно-белую стену. Испарения скопились среди деревьев плотным облаком, но на лужайке возле дома туман стлался легкой дымкой, истончавшейся и поднимавшейся легкими клубами.

Над входной дверью все еще горела лампочка. Круг света, казалось, сузился, а деревья словно обступили дом плотнее под покровом тумана. В доме было темно.

Мы тихонько пересекли лужайку и поднялись на террасу. Балконная дверь была открыта, и мы вошли в салон.

Это была большая комната, и в слабом луче нашего фонарика она казалась еще больше. Тонкая полоска света выхватывала из темноты закутанные в чехлы кресла, похожие на присевшие привидения; край зеркала; сверкающую подвеску канделябра, звенящую от ветра, дующего из открытой двери. От этого темнота лишь сгущалась, и комната словно все дальше и дальше отступала во мрак. В салоне веяло грустным запахом пыли, как бывает в нежилых комнатах.

Несколько мгновений мы постояли в дверях.

— Пойдем в комнату твоего дяди Ипполита, — прошептала я. — Она, наверно, приготовлена для него, и там топится печка или камин. А у него есть телефон?

Филипп кивнул и быстро провел меня через салон. Если он и был испуган, то не показывал виду. Он двигался как-то автоматически, словно во сне. Толкнув массивную дверь, выходящую в холл, он проскользнул в нее, не оглядываясь на темные углы. Я шла за ним.

Холл был темным квадратным помещением с высоким потолком. Я разглядела только красиво изгибающуюся лестницу. Половицы глухо откликались на наши быстрые шаги. Больше ни звука. Мы пробежали по лестнице наверх. Филипп повернул налево, прошел широкую галерею и остановился перед одной из дверей.

— Это кабинет дяди Ипполита, — шепнул он, положив ладонь на дверную ручку.

В комнате действительно было тепло. Как иголки, притянутые магнитом, мы пробежали по ковру к большой голландской печке и прильнули к ней, тесно прижавшись спиной к изразцам. Я спросила, проведя лучом фонарика вдоль комнаты:

— Куда ведет эта дверь?

— Там еще один салон, большой. В нем теперь никто не бывает.

Пройдя через комнату, я открыла дверь. Фонарик снова осветил темные призраки в чехлах. Как и нижний салон, эта комната не сняла с себя зимний наряд. Пахло затхлостью, и шелковые обои на стенах, которых я касалась рукой, были пыльными и хрупкими, словно крылья мертвой бабочки. Сверху из темноты доносилось знакомое звяканье хрустальных люстр.