— А соседи? Как они?

— Вон места под землянки выглядывают. Сейчас у всех забота одна — тепло.

Выбрав место, отмерили нужное количество шагов, определили, где устроить вход-выход, и принялись за работу. Блага и Милица покормили малышей, устроили в мягкой рухляди воза, подошли поглядеть.

— Не мала ли будет земляная крепость наша?

Это — Блага. Язычок у нее всегда остер, ни о какие беды не изотрется. А вот Милица все больше молчит, о чем-то думает. Может, и она собирается искать свой род? Ведь сама из этих краев, с Киевщины. Если после того, как разъехалась дружина Добреца, уйдет и она, совсем худо станет.

По настоянию Благи яму под землянку увеличили еще на шаг и, не отвлекаясь на разговоры, продолжили еще усерднее ворочать землю. Только Добрец попросил-наказал:

— Пока мы тут заняты, соберите на ночь хворост.

Для чего, сколько — Блага сама знает. Она у него домовитая, только дай волю.

К вечеру яма была уже Ягиле по плечи. Немногословная Милица спустилась, огляделась и как бы сама себе сказала:

— Если сверху чем-то прикрыть, а посередине устроить очаг, можно бы и заночевать. Все не на ветру…

Братья переглянулись и молча заторопились в лес, благо он рядом. Нашлись и камни, не ахти какие, но на временный очажок сгодятся.

После скорого ужина довершили начатое, перенесли с возов необходимое для постелей, разостлали на мягкие еловые ветки, разожгли в ямке очажок и впервые со времени отлучки из дома уснули теплым спокойным сном.

Говорят, сны на новом месте вещие, через сны боги разговаривают с людьми. Но ничего вещего на этот раз не было. Ягиле снилась Милица, кормящая грудью свою девочку. Добрецу — табун диких степных лошадей и прощание с дружиной. Женщинам и малышам не снилось ничего: одни очень устали, другие еще не знали, что это такое.

Когда через несколько дней землянка была готова и ее заселили, пошел первый снег.

— Ну вот, — сказал Ягила Милице, — я же говорил: будет еще у тебя твой снег. Радуйся.

— Ты обещал и я верила, — перекатывая из ладони в ладонь белый катышек, улыбнулась та. — Ты, Ягила, такой надежный, такой добрый, такой… верный… и душевный, что…

Чтобы не показать своих слез, отвернулась, запрокинула голову, ловя губами мохнатые хлопья. Договорила, когда справилась с нахлынувшим волнением:

— …с тобой всегда… хотя и строгий ты… как-то спокойно, тепло и хочется жить… И всему, что говоришь, веришь… И хочется во всем помогать тебе. Чтобы и тебе было хорошо… чтобы все у тебя ладилось, как того хочешь… чтобы все тебя слушались и любили…

— Спасибо, Милица, добрая душа, — растрогался и Ягила. — Радостно мне за тебя… Сейчас столько на Руси обездоленных и бессчастных, и всем хочется помочь, да не знаешь как. А тебе бы еще своих найти, и тогда все будет ладно.

— Других своих у меня нет, Ягила. Только вы, ваш род… Не гоните меня. А уж я на добро добром… на ласку лаской… Это сердце во мне так говорит.

Не сдержалась, припала головой к его плечу, захлебнулась благодарными слезами. Не готов был Ягила к такому разговору, разом растерял всю свою строгость, ответно открыл свою душу.

— Милая моя, любая моя, наш род — твой род, наша доля — твоя доля. Живи, радуйся. А уж мне ничего больше не надо. С тобой и мне солнышко светит. От сердца твоего и моему сердцу тепло… Любая моя… желанная…

Никогда еще не было ему так хорошо. Никакие боги за всю его жизнь не дали ему столько счастья, столько живительного солнечного тепла, сколько так щедро пролила на него эта тихая ясноокая молодая женщина. Он не думал сейчас ни о своем несчастном калечестве, ни о пережитых страданиях, ни о трудах, которых было и будет еще очень много. Он здоров, крепок, щедр. Сердце его широко открыто богам и людям. Оно теперь знает, ради чего стоит жить на земле.

Спустившись в тепло, объявили о своем решении Добрецу и Благе. Те давно втайне ждали этого и теперь радовались вместе с ними.

Первый снег выпал и как-то враз сошел, будто его и не было.

— Как в нашем Суроже, — засмеялась Блага. — Показался, поиграл и обманул. Только сырость развел, игрун этакий…

Но и сырость была короткой. Вскоре легкий морозец подсушил все вокруг, и род Ратибора с новым жаром принялся обустраиваться на выбранном месте. Все четыре семьи обзавелись такими же землянками и теперь, по примеру Ягилы, городили зимние укрытия для коней. Одновременно с тем валили сухие лесины на дрова, серпили травы для лошадей, детей снарядили собирать желуди, которых тут было великое множество, а одна самая многолюдная семья взялась еще и копать колодец. С водой пока было плохо: маленькое озерцо мелко и топко, а до Днепра далеко. Теперь будет своя, только бы не ошибся лозоходец да водица оказалась чистой и сладкой, не в пример степной.

Выбрав день, Ягила с Добрецом съездили в Киев на торжище, продали лишних лошадей и пару телег, закупили на весну семян, а на прокорм муки, круп, соли. Не забыли и о том, что впереди зима: выбрали женам по ладной шубейке, себе по кожушку. А там еще — порты-ноговицы, сапоги, шапки, женские платы, иглы, клубки ниток, мягкую камку — пусть женщины порукодельничают, сошьют себе что надо.

Принеся жертву богу Влесу, довольные покупками вернулись домой. От радости и гору одолели без особых мук, а на греческий храм даже не взглянули. Вот малость обживутся — свое помолье устроят. Своих богов они в обиду не дадут!

Последние дела завершили уже на зимнем холоду, по колено в снегу. Зато в землянке было на удивление тепло, хотя и дымно. Но когда очаг прогорал и дым утекал в волоковое окошечко, сделанное в потолочном перекрытии, становилось вполне сносно, даже для детей.

Дни и ночи в землянке отличались друг от друга лишь тем, что днем в ней горели лучины и трижды в день очаг, а ночью тьма стояла такая, какой она бывает разве что в Нави. Когда не вспоминаешь об этом — ничего, даже спится крепче, а как вспомнишь да задумаешься — поневоле начинаешь ощупывать себя: живой ли еще? Или уже навий человек, которому что тьма, что свет — все едино?

Теперь, когда дворовая и полевая работа пресеклась зимой, место ее заняла домашняя, тихая и невидная, но без которой человеку не обойтись. Вот Милица на тонких железных прутиках-спицах вяжет мужчинам рукавицы. Шерстяную нить сначала сдвоила, чтобы получились двойные, теплые, и вся отдалась работе, — только губы слегка шевелятся, считают петли, да пощелкивают кончики спиц.

О чем думает она сейчас, где носится ее исстрадавшаяся душа? Или наконец успокоилась, согрелась в общем тепле нового рода? Это ж надо было перенести такие муки и не умереть душой, сохранить в себе и материнскую радость, и женское счастье. Хорошо они с Добрецом тогда решили — отвадить торговцев людьми от Сурожа. Какой же молодец его брат, как ладно все у него получилось, сколько русичей от заморской кабалы спас. Да и только ли русичей?

Почувствовав его взгляд, Милица подняла голову, глаза их встретились и рассказали друг другу, как им хорошо. Ягила сидит напротив с ее дочкой на коленях. Той только и нужно что забраться к нему, попрыгать и потаскать за бороду! Борода у мужчины — его честь. За ее оскорбление можно и в Навь угодить. Единственные, кому это не возбраняется, — дети. Им можно и на загривок влезть, и бороду в помело растрепать, и матерого сурового мужа в конягу превратить, отчего тот только довольно кряхтит и млеет от счастья.

А у Благи своя работа — из старого платья шьет мальцам рубашонки. Пока они мальцы, им и мало надо. Вот когда совсем подрастут, тогда рубашонки эти уйдут в память, а на смену им потребуется уже другое — мальчику рубашечка и порточки, а девочке платьишко до пят. Но до этого еще далеко. Нельзя торопить время— Числобог обидится. Ведь время — это наша жизнь. А когда она молода, то дорога вдвойне.

Добрец тоже занят. Вот уже который день чинит поистершуюся в долгой дороге конскую упряжь. Работает деловито, ничего кроме своих ремней, шила да иглы не видит. Тоже о чем-то думает. Не может человек ни о чем не думать. Такое может быть только во сне, не зря же сон считается временной навью. Страшен человек, не умеющий думать или думающий злое. От такого при жизни веет смертью. Холодное сердце у него.