Казалось, с полувековым господством чужеземцев на славянской земле покончено…

Хоронили отца Заряна всем оставшимся родом. Ягила все сокрушался: через такое прошел, столько всего перенес, а добрался до дому — и умер. Не успел даже порадоваться, всех повидать, в Святую рощу на мольбище сходить.

И Добрец качал головой:

— Должно, знал, предчувствовал. Оттого так торопился рассказать, что повидал. Не хотел с собой унести.

— Даже наказал, как похоронить. По старому обычаю. Не плакать, а петь, радоваться, что к пращурам ушел. Скоро, поди, Мечислава и Ратибора увидит. Богам в Сварге синей славы споет…

Схоронить по староотеческим обычаям не получилось. Не до песен, не до веселья было. Вместе с Заряном из рода ушло что-то жизненное, корневое, без чего нет уже ни прежнего рода, ни прежней жизни. А будущее темно и тревожно.

Осиротел, обессилел некогда большой и славный род. Печаль и туга поселились в сердцах и домах огнищан. Лишившись главной опоры, все заколыхалось, перекосилось, застыло в ожидании близкой неизбежности.

Так и разошлись после поминальной трапезы — молчаливые, растерянные, придавленные. Только через седьмицу дней точно очнулись от тяжкого морока, вспомнили о делах насущных, кинулись наверстывать упущенное.

У каждой семьи свое хозяйство. Большое ли, малое ли, а с темна до темна в работе. До Перунова дня рукой подать, не успеешь серпы и косы наточить — жатва: коси, свивай снопы, молоти, вей зерно, готовь дань хазарам. Да и с садовым подношением что-то делать надо. Не у каждого на подворье сыщешь вола или коня, а как без них на сурожское торжище попадешь? Хорошо Ягиле — у него и вол есть, и корова. А недавно и проданный белый конь откуда-то воротился: видать, не захотел служить новому хозяину, торговцу людьми.

Перунов день в прежние годы здесь отмечался широко и истово как праздник любимого бога. Общими силами всех родов обновляли его святилище на полуденном склоне Тавра, откармливали жертвенного бычка, заготавливали дрова для священных костров.

В старые времена специально для него добывался настоящий лесной великан тур. Чтобы поразить и доставить его, посылались лучшие охотники, самые сильные мужчины. Удачно исполнивших поручение встречали и чествовали как героев.

Сейчас было не до туров. Перун понимает людей, он — свой бог и по-свойски соглашается даже на бычка. Ведь бычок — это тоже тур, только домашний. А маленький оттого, что еще не вырос. Не успел. Или забыл, что в месяце житниче бывает праздник бога Перуна, у которого любимое животное — тур, любимое дерево — дуб и любимый цветок — перуника.

Обновлением святилища занялся сам Ягила с группой собравшейся молодежи. Как и всюду, это был большой круг, по краям которого выкапывалось шесть овальных ям. Получался как бы цветок перуники с его шестью лепестками. В давние времена круглый год, и днем, и ночью, в этих ямах-лепестках горели огни. Сейчас перуника «цветет» только в Перунов день, но бог за то не в обиде.

Древняя ведическая вера утвердила, что ее боги не имеют живого образа, тем более человеческого: они-де всего лишь «понятия». Но под влиянием длительного языческого и христианского соседства и славяне начали придавать им тот или иной вид. Перун, к примеру, виделся им могучим грозным богатырем, скачущим в колеснице по черному от туч небу. Оттого что волосы у него черные с проседью, как грозовая туча, голова казалась серебряной, а рыжие усы — золотыми. Такой Перун, говорят, стоял в самом Киеве.

У сурожцев, имевших свои помолья и святилища под открытым небом, Перун делался из дуба. Где как, а здесь дерево уничтожать не стали, богово все-таки, а вытесали его лик прямо на живом стволе.

Всегда, когда Ягила смотрел на него, спину его пробирал острый холодок. Чудилось: вот сейчас тот сделает шаг и выйдет из своего любимого дуба. Выйдет, тряхнет волосатой головой и спросит, почему на его празднике он такой печальный. И Ягила расскажет, как гибнет в раздорах и усобицах Русь, как враги продают русичей в кабалу, как обессилевшие сурожцы покидают родной край. И тогда встанет Перун на свою громовую колесницу, помчится вдоль берега Русского моря, швырнет в эллинские и хазарские города свои мертвые синие молнии — и от тех останется один серый пепел.

К сожалению, ни разу пока этого не случилось. Перун не выходил к людям, дуб с его образом на стволе вторую сотню лет оставался в центре священного круга, ждал, когда на каменный алтарь прольется жертвенная турья кровь.

Ягила с рождения знал, что Перун — один из древнейших богов ариев-славян, старший сын бога всех богов Сварога. Тот поручал ему самые сложные и ответственные дела на небе и на земле. Например, установить во Вселенной единый для всех нравственный закон, основанный на справедливости и правде, быть его блюстителем и защитником.

Как назывался этот закон, славяне за давностью лет позабыли, но соблюдали горячо и дотошно, а слова Справедливость и Правда стали для них святыми. Постичь их можно было только следуя путем Прави. Не случайно во все времена для русского человека Правда была превыше любых установлений князей, царей и императоров. Жить по Правде означало жить по-божески. А какой царь может сказать, что он равен Богу?

Когда первые люди стали возделывать землю и выращивать для себя хлеб насущный, Сварог поручил Перуну оплодотворять ее своим божественным семенем, дабы была щедрой и плодовитой. Так он стал еще и богом грозы, то есть богом дождя и плодородия.

Когда у ариев появилось много врагов, Перун вдобавок ко всему стал еще и Разящим, иначе — богом войны. Так в руках его появился сначала каменный топор, а потом золотая секира. И кроме живой огненно-желтой молнии-оплодотворительницы еще и синяя, мертвая молния, предназначенная для уничтожения крепостей и городов злых врагов-дасов.

За все за это и любят его славяне. Радуются, что во время гроз всякая черная нечисть в ужасе от его грома и молний прячется в глубокие норы. Оттого-то после грозы так бурно все растет, а воздух так свеж и чист, что пьется вместо священной сурицы. Радуются люди и поют ему свои гимны-славы. Сразу же после Сварога.

Все было подготовлено хорошо и ко времени. Вовремя Ягила вознес полагающиеся молитвы и славы. Вовремя загорелась, зацвела огнями любимая Перунова перуника. Вовремя брызнула на алтарь жертвенная кровь.

Не вовремя было только появление на святилище сурожских эллинских солдат. Те внимательно присматривались почти к каждому, выспрашивали про каких-то людей на конях и с оружием, иных пытались увести с собой. Русичи заволновались, по призыву Добреца плотной стенкой обступили непрошеных гостей и, шаг за шагом, оттеснили их с горы.

Что бы это могло значить? — гадал Ягила. Пришли специально, чтобы помешать празднику, унизить Перуна? Явились, вечно голодные, на запах жертвенного мяса? Ловят кого-то, кто сумел сбежать из их узилища? Но при чем тогда люди на конях и с мечами?

По пути к дому навестили могилу отца Заряна.

Со дня похорон здесь ничто не изменилось: тихо и пусто. Даже сорока (казалось, — все та же) неподвижно сидела на голой ветке полувысохшего дерева и задумчиво изучала на земле свою собственную тень.

Просто сорока? Или черно-белая птица Перуна? Опередила их, прилетев с горы, чтобы рассказать об испорченном празднике?

Кому рассказать: этим плитам?

Дома, омыв тела чистой водой, а души — чистой молитвой, сели за трапезу. Говорить ни о чем не хотелось. Да и не о чем было говорить. Все переговорено, все передумано. Разве что…

— А что бы это могло значить?

Ни к брату, ни к Благе этот вопрос обращен не был, но Добрец словно ждал его.

— Пойдем, Ягила, поговорим…

Сели на лавку под их любимой яблоней.

— Ну, реки.

— Потерпи…

Помолчав и попробовав на вкус уже почти спелое яблоко, Добрец сказал:

— Это значит, что первая кара Перуна свершилась. Вчера невольничий караван до Сурожа не дошел. Это в память об отце Заряне. Это они его заморили, брат…