Да, она их получала. Но и только. Тем не менее она нашла в себе духу сказать: «Дела в Симьезе постепенно подвигаются. К твоему возвращению все уже будет готово. Тебе останется только подписать». — «Вот видишь!» — торжествующе воскликнул он.

Он спросил, довольна ли она, и поскольку она не расслышала, не разобрала его слов, ему пришлось несколько раз повторить вопрос. Довольна? Да, довольна, во всяком случае, так она сказала. Услышав ее ответ, он обрадовался и подумал, что вот она и образумилась. Он только хотел было ей об этом сказать, но ее не оказалось на другом конце провода. У него слегка сжалось сердце. Сама она повесила трубку, или это станция их разъединила? Но через минуту он уже не думал об этом, не было времени: разговор с тремя французами — строителем, владельцем земельных участков на Северном побережье, с которым еще не встречался Джонсон, и поставщиком автомобилей — возобновился.

Потом двенадцать часов в бывшей конторе Фритша — с мадам Люси. Потом четверть часа — для вида — с мадам Каппадос; вдова мановением руки отмела все его объяснения и угостила его немыслимым, неудобоваримым коктейлем на портвейне, от которого его мутило весь день. Потом — вечер в обществе фабриканта автомобилей, и под конец, часов около трех утра, подписание договора в «Монсеньоре» на таких условиях, что фабриканту оставалось только удивляться, как он мог пойти на подобные уступки. А в восемь часов, после лукового супа, проглоченного в «Колоколе», он уже совещался с мадам Люси: «Вы хорошо меня поняли?.. Вы внимательно следите за ходом моей мысли?» Она не следила за ходом его мысли, ничего не понимала, но готова была послушно выполнить любое его указание, она восхищалась им и говорила: «Аминь», в ответ на все, что он решал или только собирался решить, — да и как могла она поступить иначе, если, пройдя через все стадии восторга и страха, она твердила себе, что при Фритше никогда не переживала подобных минут. «Ничего не предпринимайте без моих указаний… А как только получите их, — действуйте». — «Да, господин Рабо… Можете на меня рассчитывать, господин Рабо…»

Теперь он мог спокойно ехать в Ла-Боль. Так он и решил, но в это время года самолеты туда каждый день не летали. Он поколебался, выбирая между поездом и автомобилем. «Бьюик» остался в гараже «Рикье», а ездить с посторонним шофером он не любил. К тому же, произведя некоторые подсчеты, он понял, что ничего не выиграет во времени, а денег потратит много, — вот до чего он дошел, но это как раз и отличало его нынешнюю жизнь от прошлой, в этом и заключалась разница. Итак, он выбрал поезд и прибыл на место только к вечеру. Интересно, тут ли еще Джонсон?

Джонсон был тут. Гюстав предстал перед ним неожиданно, как бы случайно. Джонсон не давал о себе знать — и неспроста — даже в Ниццу, где находилась его секретарша, с которой Гюстав каждый день разговаривал по телефону. Гюстав рассчитал по дням и угадал: Джонсон оказался в Ла-Боле. Гюстав не знал, в каком отеле остановился американец, но человек, ворочающий такими делами, мог остановиться только в одном из лучших! Он обнаружил Джонсона в «Эрмитаже», расположенном на эспланаде рядом с казино, с видом на море. Но на что им было море? К тому же был не сезон, стояла отвратительная погода, и море никого не могло интересовать. Гюстав попросил шофера, которого он нанял в Нанте, остановиться перед отелем, похожим на дворец, и осведомился о Джонсоне. Тот проживал здесь и был на месте, но не один. Какой счастливый случай, что Гюставу удалось разыскать его, — ведь он уезжает завтра. Как это Гюстав сумел?

Он вынужден был отправиться на поиски, потому что Джонсон ничего о себе не сообщал, а за время его отсутствия ему, Гюставу, пришлось по просьбе Гете срочно выехать в Германию. В связи с немецким филиалом? Да, теперь там все в порядке, во всяком случае, главные проблемы решены и дело неплохо поставлено, тут Гете можно довериться. К тому же все документы у Гюстава с собой в портфеле, он как раз и привез их Джонсону, потому что время не терпит, — портфель он купил себе в Париже на улице Риволи: он уже не мог обходиться без портфеля. Хотел он заскочить и к портному, но не выбрал времени. Он постарается выделить полчаса на обратном пути через Париж и заказать все, что необходимо: костюм его еще мог сойти в Ницце, хотя там, как и в Париже, стояла зима, но в холле и в ресторане отеля «Крийон» на него посматривали с удивлением, он это заметил. Где то время, когда манхэттенский портной шил ему по мерке, сам выбирал материю и ежегодно поставлял ему на Лонг-Айленд — без всяких забот и хлопот с его стороны — шесть костюмов на зиму, шесть — на весну и осень и четыре — на лето, для жары, для поездок в Майами или в Калифорнию!

Господа уже поужинали — Джонсон и тот тип, которому принадлежали земельные участки, холодильники, где можно круглый год держать лангустов, а также бары, судостроительная верфь в Нанте, в новом районе, и гаражи, на базе которых, пояснил Джонсон, можно будет создать компанию, аналогичную той, которой — как это уже было мелко для него сейчас! — должен руководить в Ницце Гюстав.

Вот тут-то и начались первые стычки. Эта компания, по мнению Гюстава, должна была, как и все остальные, влиться в общий концерн; Джонсон утверждал, что здесь, в Ла-Боле, особые условия, но Гюстав не отступал. Если господин Бланшонне — миллиардер, это еще не значит, что ему надо уступать. Но господин Бланшонне, помимо денег, вносил в дело еще кое-что, поэтому, естественно, он не хотел оставаться в накладе. Гюстав принялся это оспаривать, и Джонсон, уже считавший дело сделанным, вдруг обнаружил, что все поставлено под вопрос.

— Послушайте, Джонсон, неужели вы полагали, что я утвердил бы такое соглашение, когда ознакомился бы с условиями? Я ведь все-таки генеральный секретарь!

— Да, конечно. Это всем известно. К тому же вы нам непрестанно об этом напоминаете.

— Чтоб вы не забывали.

Разговор становился колючим. Джонсон явно исчерпал свой запас терпения, а Гюстав в этом вопросе, как и в двух или трех других, стоял на пути его комбинаций. И американец снова, правда, в завуалированном виде, спросил его:

— Так с кем же все-таки вы?

Гюстав был со всеми — со всеми, кто составляет концерн. Контракты, которые он привез из Германии и которые, чтобы войти в силу, нуждались лишь в утверждении совета директоров, были разработаны, составлены и сформулированы, исходя из этого постулата, и только из этого. Они лежат тут, у него в портфеле. Господин Джонсон может с ними ознакомиться.

— Но кто вам дал право ехать туда и заниматься всем этим?

— Интересы дела и ваше молчание. Я не знал, где вы. Вы не подавали признаков жизни. Я чуть было не полетел в Англию…

Хоть туда он не прилетел, — это уже радовало Джонсона: по крайней мере, часть дел удалось провести без участия этого француза. А Джонсон установил там необходимые контакты, укрепил свою позицию и одновременно позицию Фридберга в деле в целом. Причем договоры составлены так — во всяком случае, проекты договоров, — что Рабо ничего в них не обнаружит. Джонсон мог похвастаться и компромиссными решениями, которых он добился и которые ожидали лишь общей апробации, — теперь Гюстав сам видит, что и он, Джонсон, тоже рьяно печется об интересах всех акционеров.

Гюстав ни на минуту этому не поверил, но молча выслушал Джонсона, решив потом на свежую голову все как следует изучить и обнаружить западни. Он вручил Джонсону бумаги, составленные в Германии, в обмен на те, которые тот привез из Англии, и, вернувшись к себе в номер, за полчаса ознакомился с ними. Нет, здесь, — возможно, потому, что Джонсон не сумел найти нужных людей, — не было никакого отступления от основных принципов, положенных в основу концерна. Никакой компании по прокату автомобилей «люкс», никаких филиалов, которые могли бы принести дополнительные прибыли, не попадающие в общий котел. Но тут было другое: Гюстав не сомневался в том, что Джонсон — а через него и Фридберг — обеспечили себе роль победителей в этом поединке, что в конечном счете они скрутят своих соперников, а вместе с ними и этого Рабо, который, хоть и оказался твердым орешком, упрямым и порой намеренно неуступчивым, всего-навсего бедный француз, мелкий деляга, не обладающий их опытом, а потому, как был ничем, так ничем и останется.