Вдруг рядом отчаянно завизжал поросенок, раздалось тревожное хрюканье, сопение, и в нескольких шагах от Сенникова появился дикий кабан — секач. Его могучая, заросшая бурой щетиной грудь играла мускулами. Маленькие глазки на длинной морде горели красноватым мрачным огнем. Загнутые назад боевые клыки пожелтели и выглядели поэтому еще страшнее.

Ни снять карабина, ни двинуться с места Аркадий не мог — он словно оцепенел. Секач нервно вздрагивал, не спуская своих бешеных глазок с бледного солдата, перебирал передними ногами. Отовсюду неслось повизгивание, хрюканье, шелест жирных хвощей и полосатых папоротников — свиное стадо, видно только что залегшее отдыхать в сыром, хорошо прогретом месте, убегало по направлению к распадку. Секач начал пятиться и тоже скрылся в зарослях. Сенникову захотелось сорвать с плеча карабин и выстрелить ему вслед, но он вспомнил, что раненые кабаны страшнее тигра. Об этом он читал не раз.

Последнее нервное напряжение доконало его — он долго стоял на месте, потом медленно пошел к линии, на взгорок. Колотилось сердце, во рту часто пересыхало. Уже на выходе к линии Аркадий еще несмело, еще с опаской подумал: «Неужели я трус? Неужели я пасую перед опасностью?»

Он, как и прежде — но уже не так уверенно, — заставил себя найти оправдание: «Да ведь смешно же было бросаться на кабана И стрелять ни к чему».

А внутренний голос насмешливо протянул: «Свиней испугался. А еще над Почуйко смеялся — мужиковатый… Но это же дикие свиньи», — почти взмолился Аркадий.

И хотя все возражения были справедливыми, он почувствовал: что-то в нем не так крепко и надежно, как он думал. Напряжение оставляло его, он быстро слабел, покрываясь мелкой испариной, и торопливо искал оправданий.

«Нет, просто они более привычные к этим условиям. А я москвич. Вот в городе я бы тоже… А здесь просто нужно привыкнуть к этой дичине, нельзя же сразу. Я еще привыкну. — Он натолкнулся на большой, гладкий валун, присел на него и, чувствуя его ласковую теплоту, уже спокойней решил: — Конечно, привыкну. Ведь я не хуже других. Просто распустился, а вот привыкну…»

Мысли у него стали путаться, и он прилег. Ни о тревоге, ни о кабанах, которые ушли в сторону того самого распадка, куда направился старшина, он не думал — был слишком занят собой. Хорошие, правильные мысли только успокаивали его, и он, чтобы отогнать бьющуюся в душе тревогу, шептал:

— Старшина сказал ждать. Вот я и буду ждать. Сколько нужно, столько буду. Один, а буду.

И от этой навязанной жалости к самому себе тревога слабела и отходила — человек как будто казнил сам себя.

Минут пятнадцать после того, как все ушли, Андрей Почуйко честно сидел у телефона. Потом он стал присматриваться к молчаливому Лазареву, который обстругивал колодяшку и, наконец, не выдержал:

— Ну як же так можно — рыба на солнце лежит, а я туточки?

Лазарев спрятал улыбку и смолчал.

— Я не знаю, товарищ лейтенант, ну як то можно — це ж продукты гинут. Государственное, можно сказать, достояние, а вы улыбаетесь.

— Так приказ же, Андрей, приказ, — стараясь быть серьезным, ответил Лазарев.

Он единственный, кто знал о замысле Пряхина. Старшина, чтобы не волновать больного учителя, у которого нога все распухала и опухоль эту пробивали сплошные кровоподтеки, рассказал ему о своем замысле.

— А шо приказ, — меланхолично рассуждал Андрей. — Приказ он есть приказ. Точный, ясный. «Вам, товарищ Почуйко, дежурить у телефона и действовать в зависимости от обстановки». Вот! В зависимости! А обстановка какая? Рыба гниет — вот и вся обстановка.

— Так ведь тревога, Андрей.

— Ну так шо, шо тревога. Ну шо? А ничего! Хоть бы и война. Сказано — действовать в зависимости от обстановки, а на войне что, разве йисты не нужно? Хай, значит, враг питается, жир под кожу набирает, а я, как той фазан, на силке буду сидеть та живот ремнем подтягивать?

Почуйко то замолкал, ожесточенно раскуривая цигарку, то в перерывах обстоятельно исследовал обстановку и свои возможности. Чем быстрее солнце катилось к западу, тем труднее ему было сидеть.

— До ночи посидим, а там якась зараза всю рыбу схамает. Ей-богу, схамает, та еще и спасибо не скажет. «Бачите, прогавкает, яки дурни в тайгу пришли — свое добро раскидают».

И когда он представил, что рыба может исчезнуть, он не выдержал:

— Ну, мне вся обстановка ясная. Посидите, товарищ лейтенант, у телефона, а как кто меня спросит — скажете, до ветру пийшов. На одной ноге це дило хлопотное. А я смотаюсь.

Никто не тревожил пост, и Андрей дважды ходил к реке, перетащил всю рыбу и, видно, не только устал, но и намял ногу. Как только рыба оказалась на месте, он загрустил…

Николай Иванович и Андрей топором рубили рыбьи хвосты и головы, потом острыми ножами разрезали почти бескостные розовые тушки на две половинки — пластовали. Требуху и молоки выбрасывали, а тяжелые, полные золотисто-оранжевых шариков икряные мешки откладывали в сторону. Ни бочек, ни чанов для засолки рыбы у них не было. Лазарев опорожнил один из ящиков с продуктами, замазал уголки и швы самой обыкновенной глиной, уложил в него распластованную рыбу и пересыпал солью.

— Горбуша сама даст сок, просолится, и тогда мы повесим ее вялиться. Такие балычки получатся — пальчики оближете!

Андрей Почуйко промолчал. Работа ему явно не нравилась — грязная и сырая. Он подумал, что «це дило трэба розжуваты якось инакше», и, оттащив горбушу, притворно рассердился:

— С одною рыбой не проживешь. Еще и мясо трэба. — Он тяжело вздохнул, точно ему было трудно расставаться с горбушей, и добавил: — Пиду силки проверю.

«Ну хитрец!» — с веселым удивлением подумал Лазарев, но промолчал.

С той минуты Почуйко уже не прикасался к горбуше. Каждый раз, когда он, ковыляя, приходил в кустарник, на фазаньих тропках сидели нахохлившиеся, красивые и глупые птицы. Они квохтали, иногда даже норовили клюнуть, но не пытались вырваться из петли. Андрей распутывал птицу и тащил в землянку, где уже сидело около десятка фазанов. Почуйко задумался.

— А фазаны яйца несут? — спросил он у Лазарева.

— Что, яичницы захотелось?

— А шо вы думаете? У нас целая птицеферма образовалась. Неужели ж задарма кормить? Нужно приучить, чтобы неслись.

Почуйко, как всегда, говорил спокойно, рассудительно, а в его чуть прищуренных маленьких глазках поблескивали насмешливые искорки, у висков собирались и распускались морщинки.

— Что там яичница, товарищ Почуйко, — ответил Лазарев. — Мы сейчас получше закуску приготовим.

Николай Иванович сделал из веток небольшую метелку и стал быстро и осторожно бить ею по икряному мешку. Его оболочка разорвалась и крупные, налитые соком икринки, как оранжевый горох, полетели на плиту каменного стола. Отбив несколько мешков, Лазарев собрал икру в кастрюлю и посолил.

— Через пару дней можно будет пробовать.

Почуйко удивился:

— Ну вы скажите, шо за краина! Икра и та сама до хаты приплывает. Не трэба ни в який гастроном ходить.

— Есть и недостатки, товарищ Почуйко, — стараясь не улыбнуться, грустно протянул Лазарев. — Есть! За мясом, например, ходить приходится.

Андрей расстегнул пуговичку на вороте гимнастерки и недовольно покрутил головой:

— Сходить можно. Лишь бы то мясо за пятки не хватало.

Лазарев не выдержал и рассмеялся, а Андрей, послушав, что делается на линии, опять поковылял к силкам.

Уже под вечер в землянке раздался истошный птичий крик. Андрей, который только что принес великолепного фазана, покосился на землянку и сказал:

— Вы дивиться, як бурно заседают.

Шум нарастал, становился все истеричней. Птицы бились в стекла окошка, сотрясали ударами крыльев дверь. Как только Андрей подошел к землянке, фазаны притихли. Почуйко приоткрыл дверь. Петух, которого он держал в руках, захлопал крыльями и пронзительно заорал. Какая-то фазанья курочка сейчас же стала протискиваться в щелку. Андрей выставил вперед ногу, чтобы помешать курочке, но нечаянно толкнул дверь.