Но Динк не тренировался. Он стоял у дверей и наблюдал за Эндером.

Эндер также остановился посреди комнаты и смотрел на Динка.

Оба молчали. И без слов было ясно, что Динк ждет, когда уйдет Эндер. И было также ясно, что Эндер уходить не собирается.

Тогда Динк повернулся к Эндеру спиной, аккуратно снял боевой костюм, мягко оттолкнулся от пола и медленно, очень медленно поплыл к центру комнаты. Его тело полностью расслабилось, — казалось, его ноги и руки колышет несуществующий ветер.

После бешеных скоростей и постоянного напряжения тренировки было наслаждением просто смотреть, как он плывет. Минут десять Динк летел до противоположной стены, потом резко оттолкнулся, вернулся к своему костюму и быстро натянул его.

— Пошли, — сказал он Эндеру.

Они вернулись в спальню. Комната была пуста: все ушли на обед. Каждый подошел к своей койке и сменил костюм на комбинезон.

— Почему ты задержался? — спросил Динк.

— Не был голоден.

— Что ж, теперь ты знаешь, почему я не командир.

Эндер и правда не раз гадал об этом.

— Меня уже дважды пытались повысить, но я отказывался.

— Отказывался?

— Во второй раз у меня отобрали шкафчик, койку и комп. Мне выделили отдельную комнату, дали армию. Тогда я просто отказался выходить, пока они не сдались и не перевели в подчинение другому командиру.

— Почему?

— Потому что я не позволю делать это со мной. Не могу поверить, Эндер, что ты еще не разгадал их игру. Впрочем, ты еще очень молод. Те, другие армии вовсе не враги нам. Наш настоящий враг — это учителя. Именно они заставляют нас драться, ненавидеть друг друга. Игра стала для нас всем. Побеждай, побеждай, побеждай. Только эти победы ничего не дают. Мы загоняем себя в гроб, сходим с ума, пытаясь победить друг друга, а эти старые сволочи тем временем наблюдают за нами, изучают, отыскивают слабые места и решают, достаточно ли мы хороши. Достаточно хороши для чего? Мне было шесть лет, когда меня привезли сюда. Что я мог тогда знать? Они решили, что я гожусь для их чертовой программы, но никто никогда не спрашивал, годится ли программа для меня.

— Так почему ты не вернешься домой?

Динк криво усмехнулся:

— Потому что не могу бросить игру. — Он погладил жесткую ткань боевого костюма, лежавшего перед ним на койке. — Я люблю все это.

— Тогда отчего бы тебе не стать командиром?

— Никогда, — покачал головой Динк. — Посмотри, что они сделали с Розеном. Парень свихнулся. Носатый Рози… Спит вместе с нами, а не в своей комнате. Знаешь почему? Он боится оставаться один, Эндер, боится темноты.

— Рози?

— Но его сделали командиром, и он обязан вести себя соответственно. Он не знает, что делает. Он выигрывает — и это пугает его больше всего, ведь он никак не может взять в толк, почему все время выигрывает, а лишь догадывается, что к этому какое-то отношение имею я. В любую минуту кто-нибудь может понять, что Розен вовсе не сказочный израильский генерал, который выигрывает, несмотря ни на что. Он вообще не знает, почему команды выигрывают или проигрывают. Да и никто не знает.

— Все это не значит, что он сумасшедший, Динк.

— Я знаю, ты пробыл здесь всего год и считаешь, что эти люди нормальны. Ты не прав, они ненормальны. Мы все ненормальны. Я рылся в библиотеке, вывернул наизнанку свой комп, читал старые книги, ты ведь знаешь, новых нам не дают, — так или иначе, я составил примерное представление о том, что такое дети. Так вот, мы не дети. Ребенок может проигрывать и спокойно забывать об этом, и никому до этого нет никакого дела. Дети не состоят в армиях, они не бывают командирами, им не приходится управлять сорока другими ребятами — этот груз слишком тяжел, чтобы нести его и не спятить.

Эндер попытался припомнить, какими были дети в его старом классе, там, в городе, но вспомнил лишь Стилсона.

— У меня был брат, — продолжал Динк. — Обыкновенный парень. Его интересовали только девчонки. И полеты. Он хотел летать. А еще часто играл в мяч с другими ребятами. Ничего особого, отбираешь мяч у противника, ведешь его, стуча об пол, забрасываешь в кольцо. Они гоняли по коридорам, пока полицейский не отбирал мяч. Это было очень здорово. Брат как раз учил меня вести мяч, когда меня забрали.

Эндер вспомнил своего брата, и воспоминание это не было теплым.

Динк посмотрел ему в лицо и, видимо, неправильно истолковал его выражение.

— Эй, я понимаю, никто не говорит о доме. Это не принято. Но мы ведь откуда-то взялись. Не Боевая школа создала нас, ты же знаешь. Она вообще ничего не умеет создавать, только разрушает. И мы все вспоминаем дом. Может быть, не только добро, но мы помним, а потом лжем и притворяемся, что… Ты сам подумай, Эндер, почему никто никогда не говорит о доме? Не потому ли, что это слишком важно для нас? Только никто не желает признать, что… Вот черт!

— Ничего страшного, не волнуйся, — сказал Эндер. — Я просто вспомнил Валентину. Мою сестру.

— Я не хотел тебя расстраивать.

— Все в порядке. Я стараюсь поменьше думать о ней, потому что всегда начинаю… Ну, как сейчас.

— Ну да. Мы никогда не плачем. Я даже не думал об этом. Никто никогда не плачет. Мы по-настоящему стараемся стать взрослыми. Такими, как наши родители. Готов поспорить — твой отец похож на тебя. На что угодно спорю — сначала он спокоен и терпит все, а потом взрывается и…

— Я совсем не похож на отца.

— Возможно, я ошибся. Но взгляни на Бонзо, своего прежнего командира. Запущенный случай испанского честолюбия. Он не может позволить себе иметь слабости. Превзойти его — значит оскорбить. Быть сильнее его — все равно что отрезать ему яйца. Вот почему он тебя ненавидит — тебе не было по-настоящему больно, когда он пытался тебя наказать. И не просто ненавидит, он хочет убить тебя. Он сумасшедший, все они сумасшедшие.

— А ты?

— Я тоже, малыш, я тоже, но, когда мне становится совсем худо, я иду в боевую комнату, плаваю там один, и безумие выходит из меня, оно впитывается в стены и остается там до следующего боя. Пока маленькие мальчики не выгонят его, колотясь своими телами о стены.

Эндер улыбнулся.

— Ты тоже сойдешь с ума, — пообещал Динк. — Ладно, пошли есть.

— А вдруг ты сможешь стать командиром и не свихнуться? Ты ведь знаешь о своем безумии, и, возможно, это знание не позволит ему захватить тебя?

— Я не позволю этим гадам управлять мной. Тебя тоже взяли на примету, и добра от них не жди. Сам вспомни, как с тобой до сих пор обходились.

— Пока никак. Только повысили один раз.

— И это сделало твою жизнь легкой и приятной?

Эндер рассмеялся и покачал головой:

— Наверное, ты прав.

— Они думают, ты у них в кармане. Не поддавайся.

— Но я за этим и пришел сюда, — ответил Эндер. — Чтобы меня превратили в орудие. Чтобы я мог спасти мир.

— Ты что, правда веришь в это?

— Во что?

— В жукеров. В угрозу. В спасение мира. Слушай, Эндер, если бы жукеры собирались вернуться и поиметь нас, они бы уже были здесь. Они не придут. Мы разбили их, и они оставили нас в покое.

— Но видео…

— Пленки, оставшиеся от Первого и Второго нашествий? Твой дед еще не родился, когда Мэйзер Рэкхем разгромил их. Да ты сам вглядись в то, что нам показывают. Это же фальшивка! Нет никакой войны, нам просто морочат голову.

— Но почему?

— Потому что, пока люди боятся жукеров, Международный флот пребывает у власти, а пока у власти Международный флот, некие определенные страны могут поддерживать свою Гегемонию. Смотри, смотри видео, Эндер. Люди скоро раскусят эту игру, и тогда начнется гражданская война, которая положит конец всем остальным войнам. Именно она, а никакие не жукеры угрожает человечеству. И в этой войне, если она начнется, мы с тобой окажемся по разные стороны. Потому что ты американец, как и наши дорогие учителя. А я — нет.

Они пошли в столовую и за обедом говорили совсем о другом. Но Эндер все время думал о словах Динка. Боевая школа была настолько изолирована, игра занимала такое место в мыслях ребят, что Эндер просто забыл о существовании внешнего мира. Испанское честолюбие. Гражданская война. Политика. Боевая школа на самом деле такая крошечная…