Когда полицейский джип остановился за «ниссаном», первые лучи утреннего солнца осветили верхушки кипарисов. Из машины вылез шериф в широкополой шляпе, под которой маячила угрюмая физиономия, и помахал рукой в сторону вестибюля хозяину гостиницы. Потом подошел к «ниссану» и присел возле пробитого пулями крыла. Его явно ошеломило предположение, что в его округ забрались беглые. Настолько ошеломило, что он даже не заметил, как с другой стороны улицы подъезжает еще одна машина.

У Мэйзи при виде второй полицейской машины живот свело страхом, по рукам и по спине побежали мурашки. Что-то не так. Этот второй джип принадлежал полиции штата, и ехал он медленно, с выключенными фарами. Это еще зачем? А что это за тип высунулся из окна на пассажирской стороне? Он сидел на краю сиденья, одетый в блестящую спортивную куртку и водолазку, волосы зализаны назад, как у этого баскетбольного тренера – Пата Райли. Что здесь происходит, черт возьми? Мэйзи смотрела, как подъезжает эта машина, человек в черном высунулся из окна, полез под куртку, грациозно изогнулся в сторону, как балетный танцор, готовящийся выполнить арабеск. И потом направил на шерифа в пятидесяти футах от машины что-то черное и блестящее.

Внезапная вспышка серебра ударила шерифа в шею сбоку.

Мэйзи видела, как шериф дернулся назад, завертелся волчком в сторону своей машины, хватаясь за шею. Он, корчась, рухнул на капот, кровь сочилась между его пальцев, где метательная звезда пробила сонную артерию. Артериальная кровь залила капот, блестящая и алая в лучах рассвета. Мэйзи подавила позыв закричать. Раненый шериф мешком сполз на землю, как сломанный игрушечный солдатик, дрожащие глаза выкатились из орбит в стробирующем свете его собственной мигалки.

Вторая полицейская машина наддала ходу и резко затормозила перед гостиницей, дверцы ее распахнулись, появились знакомые лица – человек в черном, толстяк, здоровенный негр, и в ту же минуту Мэйзи ощутила прилив уверенности, поднимающийся из самого ее существа, успокаивающий, сосредоточивающий, как у матери-львицы, защищающей свой прайд, и она подняла пистолет и навела мушку на ближайшего убийцу, чернокожего, и задержала дыхание, а сердце ее трепетало, и билась мысль: «Вот оно, вот где тебе придется переступить черту, подруга, сделай это, не думай об этом, нельзя колебаться, сделай это для Джо, для своего ребенка, и сделай это – сейчас».

Мэйзи выстрелила три раза.

Все пули ушли выше, взрыв гравий улицы, подняв в воздух фонтанчики пыли.

Улица вскипела. Киллеры бросились в укрытие за корпусом полицейской машины, их голоса внезапно заорали друг на друга, завыли гиенами, в рассветной тишине послышалось эхо вгоняемых в металлическую полость обойм, перемежаемое ругательствами, и сердце Мэйзи стучало в груди молотом, а сама она сжалась за балюстрадой, в ушах звенело, холодный хромовый вкус расплывался на языке, выжигая страх, как раскаленная добела металлургическая печь, выплавляющая единственную эмоцию.

Ярость.

С тем же бешеным звоном в ушах она встала и снова прицелилась в кишащую суету тремя этажами ниже.

То, что быль потом, уместилось в несколько секунд, но для Мэйзи это было медленно, как патока, будто забилось само течение времени, запруженное одной лишь силой ее стремления. Она видела, как из-за машины поднялся этот черный хмырь, выкрикивая в ее сторону что-то нечленораздельное, наводя на крышу свой сорокапятикалиберный. Мэйзи нажала на спусковой крючок, послав четыре выстрела, и в ответ ей, будто отскочив снизу, полетели телеграммы из револьвера Лавдела, откусывая вокруг куски кованого железа, осыпая ее лицо и волосы ржавыми осколками.

Мэйзи нырнула обратно, пульс ее скакал, в ушах гудело; раздались тяжелые шаги по толю у нее за спиной. Это был Джо.

– Лежи, лапонька!

Джо подбежал к ней, низко пригнувшись и взводя курок револьвера.

– Я думаю... Я д-думаю... – Мэйзи слегка заикалась, не в силах побороть потрясение. Она была опустошена, чуть не в себе, как после хорошей дозы амфетамина.

– Ты не ранена? – Джо приподнял ее за плечи. – Говори, детка, говори: ты не ранена?

– Я думаю, я одного из этих гадов подстрелила, – наконец-то выговорила Мэйзи, переведя дыхание. – И знаешь, мне от этого очень хорошо.

Крейтон Лавдел смотрел в небо и слушал шипящий звон медных тарелок у себя в голове.

Цвета над ним были «бомбой», и он в них врубался – классные ранние облака и синяя стратосфера, чистая, как ликер «Кюрасо». Будь у Лавдела выбор, он бы предпочел остаться на ногах и поливать свинцом эту гадскую крышу, палить по этой суке и ее хахалю, но в последнем обмене огнем Лавдела задело рикошетом, и его отбросило на гравий, разложив кверху брюхом, как двухцентовую проститутку.

– Вставай, ниггер!

Для Лавдела в его состоянии басовый рык Сабитини прозвучал, как тусклое диссонансное жужжание. Он впал в шок, и немеющие ощущения омывали изнутри его череп, музыка Шафта звучала в голове – медное шуршание тарелок, завывание гитар, – и он стал вспоминать, что случилось.

Эта мексиканская сука выпустила несколько пуль, каждую на сотню миль мимо, но последний попал в срез кормы джипа – а это был бронированный «краун-роял». Пуля отскочила вверх в челюсть Крейтона. Как апперкот Джорджа Формана. Лавдела подбросило на десять дюймов, завертело и швырнуло спиной вперед. Упав на землю, он понял, что произошло, – страшный звон в ушах, перечно-металлический вкус во рту, судорога челюстных мышц, будто он попытался проглотить восемнадцатидюймовую стальную занозу. Пуля застряла в зубах.

– В штаны наложил, что ли?

Звук голоса Бернардо Сабитини доносился за миллиард световых лет, смешиваясь с фейерверковым треском стрельбы. Лавдел поднялся на колени, глядя на гравий позади машины. Он видел, как его партнеры палят по двум фигурам на крыше, и буханье «М-1» в руках толстяка расцветало лепестками огненных цветов, а яростные вспышки «вальтера» Сакамото сливались в психоделические фонтаны дневного света.

– Я – человек, – объявил Лавдел. – Врубаетесь?

– Пригнись, Крейтон, – посоветовал Сакамото, вставляя новую обойму. – А то скоро станешь мертвым человеком.

– Но Шафт – лучший из всех, – произнес Лавдел.

В коренном зубе пульсировала дикая боль, холод разливался по немеющей шее. Крейтон поднялся, пошел по кругу, ум его раскручивался, как перекрученная часовая пружина. Звуки и образы вокруг стали размытыми, как водянистые пастели «техниколора», стрельба на мгновение стихла, и упала тишина, как прекрасное одеяло из лепестков розы. Лавдел улыбнулся пьяной улыбкой. Врубаетесь? Пистолет выпал из его руки, лязгнув по асфальту. В десяти футах Сабитини скорчился за машиной, перезаряжая автомат.

– Глупый ниггер совсем спятил, – проворчал сицилиец.

– Секунду!

Сакамото поднял руку в перчатке, устремив взгляд в сторону крыши.

Сабитини вытаращил глаза.

– Ты что, услыхал что-нибудь?

– Я Шафт, суки вы позорные!

Лавдел заковылял к толстяку, удивляясь, почему всем наплевать, что Лавдел на самом деле Джон Шафт, черт побери, он – человек, а в зубе у него пуля.

– Они уходят черным ходом, – сказал Сакамото, вскакивая на ноги, проверяя пистолет и бросаясь по проходу между двумя рядами магазинов.

– В деревьях мы их перещелкаем, как кроликов, – прорычал Сабитини, догоняя японца на той стороне улицы и прижимая к груди автомат.

Лавдел смотрел, как его партнеры исчезли на неровном тротуаре между гостиницей и винным магазином в сторону дальней темной полосы деревьев, с наведенным и готовым рявкнуть оружием, и Лавдел хотел побежать за ними, но ноги стали резиновыми, а голова была полна-звоном тарелок и завыванием гитар, и он начал превращение, как задиристая бабочка, в Джона Шафта, самого гадского гада на свете, и медная струя крови сочилась вниз по горлу, как легкое вино, и он пошел, шатаясь, через улицу, а тишина окаменела, текла густым медом, и отражение его в сумрачном стекле окна было размыто улицей и плыло, плыло... Дверь гостиницы распахнулась.