Цепляясь за деревья и кусты, он ушел дальше, чем можно было предполагать, учитывая его состояние. Ричард вместо факела зажег ветвь от костра, не обращая внимания на то, что его могут заметить, и все-таки после двух неудачных попыток нашел его лежащим в яме под невысокой ивой.

Зрелище нельзя было назвать героическим. Папоротник распростер над ним свои листья и почти скрывал от посторонних глаз, картину довершали заросли дрока и репейника. Под порывами ветра волны пробегали по высокой траве. Сам Лаймонд лежал в пропитанных кровью лохмотьях, грязный, без сознания, казалось, оторванный от всего мира.

Ричард потушил факел, бережно поднял это всеми брошенное существо и на руках отнес его в лагерь.

Как и прежде, он сделал все возможное, чтобы вернуть Лаймонда к жизни, но на этот раз ухаживал за ним бережно, как мать. К утру слабый нитевидный пульс был ему наградой. После полудня он смог себе позволить небольшой отдых. Ричард, расправив усталые плечи, уселся рядом с братом, не спуская с него глаз.

Удивительное лицо. Как море, оно обещало множество чудес и открытий: его можно было возненавидеть за совершенство черт, но навсегда остаться плененным его тайной. Ричард ждал, как настоящего откровения, момента, когда Лаймонд откроет глаза и вернется к жизни.

Он был рядом, когда тот очнулся, но брат не выказал ни удивления, ни облегчения: только ужас застыл в его глазах, осунувшееся лицо его исказилось, стало непроницаемым. Ричард радостно вскрикнул и протянул руку, но Лаймонд содрогнулся, как от удара.

Это продолжалось весь день. Он неподвижно лежал, широко раскрыв потускневшие глаза, не выказывая ни любопытства, ни чувств, ни желаний. Единственной реакцией был страх при появлении Ричарда.

К ночи Ричард понял: все, что осталось в душе Лаймонда, это непреходящий ужас, страх затравленного зверя. Ричард взял на себя роль карающего божества и получил по заслугам. Лаймонд был не готов к взрыву нежности и трогательной заботы, и менее всего со стороны Ричарда.

Лорд Калтер был сильный, честный и упрямый человек. Он сделал свой выбор и теперь старался, уцепившись за тонкую нить, связывающую раненого с жизнью, свить из нее канат и вытащить его из темноты небытия.

Он разговаривал с Лаймондом. Пока брат лежал и в его неподвижных глазах отражалось небо, Ричард сновал над ним, рубя хворост, готовя еду, убирая и ухаживая. Двигаясь и работая, Ричард безостановочно говорил, вспоминал Мидкалтер их детства, школьные уроки, игры, детские книжки, победы в состязаниях, поездки в Эдинбург, Линлитгоу и Стерлинг, свою юность в Париже, их поместье и его обитателей, нянь, учителей, слуг и родственников, которых они оба знали.

У него сложилось впечатление, что с тем же успехом он мог разговаривать с поленом: все его попытки не приносили ни малейшего отклика. Лаймонд молча отвергал его заботы, отстранялся от него, но Ричард был настойчив. В ненависти Лаймонда чувствовалась жизнь, стыд и униженность тоже были проявлениями жизни.

А Ричард Кроуфорд был очень упрямым человеком.

Он пошел спать в этот вечер, охрипнув от разговоров, но решив не сдаваться, но то же самое повторилось и на следующий день. Ричарда встретили те же неподвижные глаза, исполненные ужаса, отвергающие его слова. Ничто не менялось и в дальнейшем, временами ему уже хотелось все бросить.

Он не умел вести долгие беседы, его душа сопротивлялась откровенности, поток тем иссякал. Ричард запретил себе касаться недавних событий: взрослой жизни Фрэнсиса, политики и войн. Таким образом, ему оставалось довольствоваться только полузабытыми, невинными воспоминаниями детства и юности. Он копался в этих запечатанных тайниках памяти, извлекая дни и недели, давно забытые и канувшие в небытие.

Он совершенно случайно упомянул отца. Несколько лет прошло со дня смерти второго барона Калтера, и с тех пор Ричард почти не вспоминал о нем. И теперь страшно удивился, задумавшись о роли, которую отец сыграл в их детстве.

— Вряд ли можно предположить, — размышлял вслух Ричард, — что он вообще интересовался семьей и детьми. Но он хотел, чтобы мы служили живым подтверждением его физического совершенства — в охоте, езде верхом, стрельбе, фехтовании, плавании и всем остальном. Боже мой, мне приходилось не раз преувеличивать мои достижения, как рыбаку из знаменитой басни — улов. В этом, — Ричард умолк, рассеянно обхватив колени руками, но внезапно ему в голову пришла новая мысль, — тоже было мало хорошего. Круг его интересов был весьма узок, и он нетерпимо относился к чужим увлечениям. Помню, мать как-то получила ящик новых книг от издателя, а он их сжег.

Нет. Этот инцидент лучше было не вспоминать. Он явственно услышал, как брат и отец кричат друг на друга или скорее отец кричит на брата, а тот огрызается, как всегда, звонким и мелодичным голосом — таким же точно, вдруг пришло ему в голову, каким Лаймонд издевался над ним в темном лесу близ Аннана.

Потревоженная память услужливо подсовывала другие картины. Прирожденному атлету, легко побеждавшему в любом виде спорта, Ричарду льстило восхищение отца. Только в юности он заподозрил, что брат вовсе не был таким уж неженкой, каким его считал отец: Фрэнсис учился со страстью, что верно, то верно, но вдобавок обладал ловкостью акробата. Он был красноречив, обаятелен, погружен в музыку, книги, а Сибилла поощряла его. Почему?

Ответ лежал на поверхности. Плоть от плоти грубияна-отца, Ричард словно был предназначен для такой же роли: некая геральдическая фигура, выставляемая напоказ, благосклонно принимающая покорность и подобострастие подданных. А Фрэнсис пользовался всеми благами, но в то же время был совсем другим, жил в другом, более широком мире.

Для Ричарда это было откровением, ибо прежде он никогда не задумывался над такими вопросами. Ему никогда не приходило на ум, что его рано развившийся брат мог смотреть на отца другими глазами и преднамеренно, со злорадным удовольствием, отстраняться от всего, чем мог заслужить отцовское одобрение. Сибилла, блистательная слава их деда — вот что помогало ему, ничего не опасаясь, следовать собственным путем, оставив Ричарду его немудреные заботы.

Так ли это было на самом деле?

Он испытующе разглядывал нервное, подвижное лицо Лаймонда. Ричард напрасно искал ответа на свой невысказанный вопрос, но тем не менее в состоянии брата произошли явные перемены: в глазах уже не отражалось небо, они были полуприкрыты ресницами, как будто затаили какую-то мысль. Ричард приготовил свежие бинты и, наклонившись, стал осторожно снимать старые. Лаймонд прикусил губу, но не отпрянул.

Постепенно дело пошло на лад. Вслед за инстинктами вернулись сознание и воля: Лаймонд стал видеть окружающее, он начал слушать. Ричард, продолжая говорить как заведенный, знал, что теперь его слова не падают в пустоту, но Лаймонд упорно не желал поддерживать связь с внешним миром. Он отказывался бороться за жизнь. Тогда Ричард решил рискнуть. Он нагнулся, положил брату руки на плечи и легонько потряс его, как щенка:

— Ладно! Послушай же! Меня тошнит от стирки бинтов. Мне надоело готовить, я устал охотиться, мне осточертело мыть тебе уши и чесать волосы, словно я какая-нибудь больничная сиделка. Может, ты сам теперь приложишь хоть немножко усилий?

Он получил ответ. В запавших глазах Лаймонда блеснул неистовый гнев, и он с трудом, но четко произнес:

— Ты не можешь заставить меня жить.

— Нет, но я могу заставить тебя думать.

— Нет.

— Ты бился за честное имя Кристиан Стюарт. Почему ты не хочешь постараться и для себя?

Лаймонд ответил со злобной иронией:

— Мое честное имя?

— Или Мариотты, в конце концов.

Гнев угас. Лаймонд беспомощно прошептал:

— Нет! Ты не повезешь меня в Эдинбург, даже для этого… Я не поеду, я не могу… О Господи! Я не могу сейчас…

Удивляясь самому себе, Ричард завопил:

— Эдинбург! Кто говорит об Эдинбурге! Если мне и здесь надоело изображать из себя доктора-всезнайку, то уж тем более в городе я не собираюсь носиться с горячими полотенцами.