— Ну точь-в-точь как живой, — продолжал О'Лайам-Роу, пока они шли вперед, — и борода черная как вороново крыло. А я-то слышал, будто король рано поседел — он что, красится? У моей матушки есть хороший состав: две меры дегтя и мера смолы. С тех пор как мы его стали применять, ни одна овца не запаршивела. Так это, значит, и есть его королевское величество?

Они сошлись. Приведший О'Лайам-Роу придворный громким голосом представил их друг другу, и пока непривычно звучащие титулы звенели в теплом воздухе: монсеньор Олеаммо, принц де Барро и сеньор де Мон Салиф Блюм, О'Лайам-Роу, мягкий и кроткий, стоял тюфяк тюфяком, и безжалостное послеполуденное солнце падало на длинный ворс его фризового плаща и на вытертую шафрановую тунику; он будто нарочно нацепил на себя самое убогое тряпье, годное лишь на то, чтобы раздать его нищим. О'Лайам-Роу стоял как ни в чем не бывало, в позе его не было ни тени почтительности, и когда де Женстан, офицер королевской гвардии шотландских лучников, проскользнул вперед и прошипел ему в самое ухо: «Сир, в таких случаях положено кланяться», — его обезоруживающая ухмылка сделалась еще шире, и он сказал:

— Да неужели. А если у меня от рождения колени вывернуты наизнанку, как у нечистого духа? Но что же он там бормочет, бедолага?

Де Женстан, украдкой сделав знак своим товарищам, принялся переводить.

— Его величество рад приветствовать вас во Франции, сир. Он собирался представить вас его милости герцогу и кардиналу де Гизам, а также коннетаблю Монморанси, но у тех оказались срочные дела.

— Ах, черт побери, а я-то думал, что вон тот коротышка и есть кардинал, — добродушно заметил О'Лайам-Роу. — Скажите его королевскому величеству, что ему везет: дела в королевстве идут себе своим чередом, пока он тут прыгает за мячиком. Что он еще сказал?

Беседа через переводчика всегда непомерно растягивается и проходит с некоторым напряжением, но в данном случае дело было не только в этом: все собравшиеся с поразительной ясностью ощутили, что встреча принимает совсем не тот оборот, какого ждали от нее. Сьер 9) де Женстан с пылающим лицом изо всех сил старался исправить положение, изрядно сокращая в своем переводе речи О'Лайам-Роу. Человек в белом, заметивший наконец, что не все правила этикета соблюдаются, пребывал в некотором недоумении. Своим тягучим голосом он что-то сказал переводчику. Де Женстан обратился к О'Лайам-Роу:

— Его величество просит вас сесть и выпить с ним вина.

— Ну вот еще, — бодро проговорил О'Лайам-Роу. — Поблагодарите-ка его величество да скажите ему, что мне куда интересней взглянуть, как он закончит игру. Уж и так видно, что он проворный, как боб на барабане. Подобное представвление я в последний раз виде в церкви, когда пьяный поп управлялся с кадильницей.

Когда де Женстан перевел это, тщательно просеяв, король спросил:

— Не хотите ли и вы сыграть?

В голубых глазах вспыхнули искорки.

— В этой одежде? Упаси Бог, да я весь сопрею, как оленина в собственном соку. Ведь дома у себя мы привыкли иметь всего одно платье, к любому случаю подходящее.

Чернобородый мужчина спросил осторожно через де Женстана:

— А у вас в Ирландии есть такая забава?

О'Лайам-Роу непринужденно уселся. Над площадкой пронесся сдавленный вздох. Явно забавляясь всеобщим замешательством, ирландец продолжал:

— Такая забава, говорите вы? Нет, по мячику хлопать мы не горазды. Но забавы есть и у нас, конечно, и много хороших парней полегло на поле, и слава их сияет ярче ясного дня. Вот, к примеру, Харли. Слышали про такого?

Никто не слышал.

— Так вот, забавляемся мы с дубиной, и одежды никакой особой не нужно — главное, чтобы тебе на поле руки-ноги не переломали. И потом: что бы ты ни нацепил на себя, к концу игры все равно ничего на тебе не останется. Прекрасный способ провести время, пока нет войны. Сам я, впрочем, человек мирный и в такие игры не играю. Ну давайте-ка начинайте: страсть как хочется посмотреть, — добавил О'Лайам-Роу с неподдельным интересом. — Никогда не мешает узнать, чем другие люди живут.

Поскольку всеми владело замешательство, поскольку никто еще не догадывался о подлинных масштабах происходящего, поскольку, наконец, все было лучше, чем продолжать разговор, ирландца поймали на слове. О'Лайам-Роу удобно облокотился о покрытый бархатом стол, придворные молча встали рядом, а бородач быстро выбрал себе партнера и стремительно начал игру.

Оба были прекрасными игроками, а значит, позволяли себе рискнуть и иногда ошибались. Попадал ли мяч в сетку, подпрыгивал ли кто-то впустую, ронял ли ракетку или стоял разинув рот, пока мяч перелетал в дальний угол площадки, — ничего не укрывалось от О'Лайам-Роу, все подмечал он и комментировал под сурдинку своим мягким голосом. Беспощадный, не спускающий ничего, словоохотливый, безошибочно точный, парящий в заоблачных высотах чисто ирландской иронии, он подмечал и удар по пальцу, и пропущенную подачу, и выступивший пот, и лопнувший шов на одежде, и то, как один из игроков, поскользнувшись, проехался по траве. Не укрывались от него и развившийся локон, и столкновение с сеткой на бегу — все замечал он и сообщал окружающим, спокойно и безжалостно, пока наконец де Женстан, который слушал и вполголоса переводил, не выдержал и громко расхохотался; все остальные, забыв о приличиях, последовали его примеру. Раздался всеобщий оглушительный рев. Игроки уже давно обратили внимание на непрестанный двухголосый лепет я теперь обернулись, и на лицах их был написан гнев — и тут с великолепным, оглушительным звоном маленький мячик попал в окно.

Мягкий голос ирландца перестал наконец звучать, но придворные все еще смеялись, безудержно, взахлеб. Человек в белом отшвырнул ракетку, схватил своего партнера за руку и быстрыми шагами отправился с площадки прочь. Смех прекратился. О'Лайам-Роу, подняв свои светлые брови, поглядел вверх на сьера де Женстана, лицо которого из багрового вдруг сделалось белым.

— А теперь, — промолвил он бодро, — может, вы все-таки приведете сюда того парня — надо поговорить.

Они подчинились, боясь за себя, — своим неуместным хохотом придворные явно поставили себя в ложное положение. Оба игрока кипели от ярости, и через площадку можно было видеть, как выкручивается де Женстан, извиняясь. Выдумывая объяснения, гораздо более приемлемые, чем сам О'Лайам-Роу мог бы сочинить, имей он хоть отдаленнейшее намерение что-либо объяснять и извиняться. Он поднялся из-за стола и ждал, ухмыляясь, и вот чернобородый, все еще с краской гнева на лице, оставил окруживших его людей и подошел к ирландцу.

— А теперь бы я выпил, если бы угостили, — весело проговорил О'Лайам-Роу, — да шепнул бы вам на ушко пару ласковых слов. Ведь вы, французы, храни вас Боже, народ ограниченный, и пора бы вам узнать кое-что о более культурных соседях, каковы ирландцы. И на этот раз, де Женстан, мальчик мой, переводи все, а не так, как раньше, divina proportio: [9] три словечка из трех сотен, остальное же — ужимки да гримасы.

Богато изукрашенные кубки были наполнены.

— Его величество говорит, — произнес измученный переводчик, стоящий за спинкой кресла, в которое уселся бородач, — он говорит, что желал бы уменьшить различия между Францией и Ирландией.

— О, только не забывайте англичан, — сказал О'Лайам-Роу. — Они правят нами вот уже три сотни лет, а мы терпим, как и вы терпели, хотя те, что явились из Нормандии, уж до чего были жадные до налогов — не хуже вас, французов.

— Его величество интересуется, — переводил де Женстан, — уж не сравниваете ли вы, случайно, его правление с правлением англичан?

— О Боже мой, да как мне такое могло прийти в голову? — промолвил О'Лайам-Роу, и его веснушчатое лицо расплылось в улыбке. — У вас все, конечно, порядком выше. Теперь вот еще конкордат 10). Зачем, спрашивается, из кожи вон лезть, чтобы встать во главе всемирной церкви, если с этим вашим конкордатом только свистни — и аббаты, епископы, архиепископы приползут на брюхе: и денежки найдут, и любую услугу окажут?