— Но, дорогой мой Арчи, кто, как не мы с тобой, да еще слон Хаги, предотвратили ужасное несчастье, которым грозил обернуться торжественный въезд короля?

— Даже если и так…

— И разве король не пригласил меня сегодня вечером на ужин в Сент-Уэн?

— Еще бы не пригласить. Но все же…

— Мои приемные ирландские предки говорили так: пусть ты совершил одно чудо или даже два, но отказался совершить третье — все может пойти насмарку. Сегодня вечером я ужинаю при дворе французского короля и за время ужина добьюсь того, что король разрешит и О'Лайам-Роу, и мне оставаться во Франции столько, сколько нам заблагорассудится. Ибо, если уж быть до конца откровенным, — сказал Лаймонд, слегка задумавшись, — если уж быть откровенным до конца, то мне не терпится поточить зубы о самый великолепный, самый образованный и самый распутный двор во всей Европе, который так легко отринул О'Лайам-Роу, вождя клана, с его наколенниками и усами.

Одним из наслаждений утонченного лорда д'Обиньи в его зрелые годы были придворные трапезы, должным образом поданные, происходящие в соответствующем помещении; трапезы, где все приглашенные одеты пристойно и выглядят подобающе. В сверкании бриллиантов, звуках музыки и блеске острот, в приятной беседе, в преимуществах хорошего вкуса, в том, наконец, что он точно знал: любой из присутствующих выше его по происхождению и положению — лорд д'Обиньи находил смысл жизни, чувствовал, что великие деяния предков и высокие почести, каких добился его брат Леннокс, — ничто по сравнению с этим великолепием, с этой пышностью; и сам крылатый бог Комус 25) всюду сопровождал его.

И среди этого величия предполагаемое присутствие похожего на жабу секретаря какого-то ирландского князька представлялось форменным оскорблением. Многие при дворе разделяли его негодование. После мессы двор наконец обосновался в аббатстве Сент-Уэн, и вот, иронизируя, высмеивая, пародируя, без снисхождения припоминая мельчайшие подробности, дамы и кавалеры пустились шумно обсуждать старания бедных горожан, и при этом самые беспощадные, самые колкие остроты посвящались обязательству, которое, вследствие непослушания слонов, вынужден был, хотя и с большой неохотой, принять на себя король.

Тем временем оллава, разумеется, нигде не могли сыскать. Это был один из редких случаев, когда Лаймонд спящий нарушал душевный покой большего количества людей, чем Лаймонд бодрствующий. Правда, лорд д'Обиньи вздохнул с облегчением; однако Робин Стюарт сделался крайне раздражительным, хотя его и удалось уговорить, чтобы он позволил О'Лайам-Роу, как всегда безмятежному, воспользоваться временным послаблением режима и в сопровождении стражи навестить друзей. После великого скандала, не оставившего камня на камне от шотландского двора, девочка Мария с распухшим лицом и слезами ярости на глазах была заперта у себя в комнате, Дженни Флеминг лежала в постели, уничтоженная бурлящим гневом королевы-матери, а Том Эрскин вынужден был лицом к лицу столкнуться с беспощадной решимостью царственной вдовы: ничто на свете, заявила она, не должно помешать Тади Бою Баллаху этим вечером осуществить самый обольстительный, самый умелый и самый блестящий дебют века при французском дворе.

Итак, под величайшим секретом в гостиницу, где жил Тади Бой, доставили шкатулку с мылом, духами и драгоценностями, шпагу, перевязь и кинжал, оплаченную квитанцию на сумму в сто пятьдесят крон, дающую право взять любую лошадь напрокат, и полный придворный костюм, стоящий колом от золотых пряжек и шитья. Целый день посылка лежала нераспечатанной в комнате оллава, а рядом — похожий пакет, который тоже содержал придворный костюм, правда, не столь роскошный, присланный от портного французской короны. О'Лайам-Роу, который вернулся в пять, с приятностью посетив нескольких друзей, начиная с Мишеля Эриссона и кончая госпожой Бойл, обнаружил, что спальня в «Золотом кресте» пуста, оба ящичка закрыты и нетронуты, а рядом с ними раскиданы по кровати потертые черные одежки.

Тади Бой Баллах вернулся, влез в свой единственный запасной костюм, забрызганный соленой морской водою, и, презрев даже самые скромные требования изящества и гигиены, каковым О'Лайам-Роу в свое время отдал-таки должное, пешком потащился в аббатство Сент-Уэн — выглядел он, по словам Пайдара Доули, как закопченный чан, где кипятятся измазанные сажей носовые платки. Ибо если упрямый О'Лайам-Роу подчинялся своим прихотям, то Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда жил по законам вдохновения.

Убранные в тонкий муслин и золотое шитье, в парчу и тафту, укутанные в шелка с серебристым отливом, в бархат и белый мех, на котором бриллианты сверкали, как крупинки сахара, с накрашенными лицами, выщипанными бровями, с накладными волосами из шелка-сырца, благородные дворяне Франции расположились среди восковых свечей и цветов, как полсотни конфеток в уютной корзиночке. У самого нижнего края самого последнего стола, словно черный сухарь рядом с редкостными плодами, торчал Тади Бой Баллах.

Войдя в залу вместе со свитой королевы-матери, Эрскин сразу же увидел его и по тому, как напряглось лицо. Марии де Гиз, понял, что она тоже обескуражена. Том уселся, стараясь не замечать ни взгляда жены, ни с великим трудом приведенного в порядок лица Дженни Флеминг. Он прекрасно знал эти церемонии, надоевшие ему до тошноты, до величайшего омерзения. Он предпочитал простую пищу, а простая одежда казалась ему несбыточной мечтой — рядом с его лицом, здоровым, свежим, розовым, как креветочное масло, самый белоснежный бархат казался пропыленным. Итак, он уселся; снова поднялся, когда вошел король: отметил сказочный поклон д'Обиньи; подумал, что, трубач, наверное, выпил лишку. Прозвучала вторая, более звонкая фанфара, и ужин начался. Взгляд Эрскина снова и снова неудержимо скользил к нижнему краю стола.

Сорняк на самой прекрасной в целой Франции грядке, Тади Бой был посажен, не без злого умысла, рядом с завитой и накрашенной, звенящей серьгами и надушенной персоной юного Луи, первого принца Конде. Брату герцога Вандомского Конде было чуть больше двадцати лет; это был настоящий принц из дома Бурбонов: худощавый, бледный и необычайно ловкий, несмотря на искривленное плечо, на которое он просто не обращал внимания, поскольку не нуждался ни в поощрении окружающих, ни в их снисхождении. У принца Конде, младшего брата, были все задатки повелителя. Под слоем косметики таились приметы будущего величия — уже и сейчас его отмечали, с ним считались. Даже праздный, он представлял собой силу, которой нельзя было пренебрегать: относительно него и еще троих дворян из ближайшего окружения короля взахлеб передавали самые невероятные, самые скандальные слухи.

Вторым из этого маленького кружка был его старший брат, Жан де Бурбон, сьер Энгиенский, смуглый и красивый — он недавно вернулся из Лондона вместе с младшим из Гизов и теперь сидел здесь же, за этим столом; один из его локонов был выкрашен в розовый цвет. Д'Энгиен был не богаче, чем Конде, но так же привык потакать своим желаниям и вел такую же веселую жизнь, чуть более беспутную и, уж разумеется, более эксцентрическую по самой своей сути. Не любить его было трудно, и немногие на это отваживались.

В Лондоне д'Энгиен оставил третьего галантного кавалера, Франсуа де Вандома, видама 26) Шартрского. Любимец шотландской королевы-матери, видам сочетал блеск и обаяние с тонким дипломатическим умом: если на повестке дня стояло заключение договора с какой-нибудь пожилой королевой, посылать следовало именно его. В настоящий момент в Лондоне он очаровывал английских дам своими праздниками, каждый из которых обходился ему в четыре тысячи крон, и на этих веселых собраниях даже самые чопорные вельможи двора забывали о приличиях — д'Энгиен привез во Францию крайне остроумный рассказ о том, как герцог Саффолк на одном из вечеров видама переоделся монахиней. Живого нрава, суеверный, вечно замышляющий что-то, видам был самым приятным сотоварищем из всей четверки.