— Ох, горе мое: да чтобы сменить обстановку, — отозвался О'Лайам-Роу. — С тех пор как великий Генрих VIII, король Англии и Ирландии, приказал долго жить, на зеленых наших полях не продохнуть от тайных французских посланников, да тайных шотландских посланников, да тайных папских легатов — и всем им не терпится вывести нашу древнюю страну на светлый путь свободы.

Уна посмотрела ему прямо в глаза:

— А тебе, я так понимаю, свобода ни к чему?

— Мне?! — повторил О'Лайам-Роу, обескураженный. — Нет, ни к чему. Политикой пускай занимаются те, кто в этом понимает, а сыновьям Лайама довольно их замка, да вересковой пустоши, да доброй беседы в Слив-Блуме за сушеной треской, да время от времени наездов к соседям, чтобы с ними распить бутылочку.

Задумчиво сведя черные брови, она отвернулась к камину и, не отрывая от пламени серо-зеленых глаз, принялась размышлять над подобным редким явлением.

— Значит, ты счастлив под игом английских вице-королей и Звездной палаты. Ты не переживаешь из-за того, что тебя в любой момент могут отправить в Лондон, а там казнить без суда или заточить в тюрьму. Шотландцы заняли Ульстер от Дороги Гигантов до Белфаста, и сам Джеймс Макдоннелл имеет под началом Гленов из Антрима, а также десять тысяч красноштанного сброда. Тебе же и горя мало. Ты доволен тем, что гарнизоны стоят в каждом городе, и деньги наши ничего не стоят, и парламент в Ирландии не созывался вот уже семь лет?

Краткое молчание, наступившее вслед за тем, прервал мягкий голос О'Лайам-Роу:

— В последний раз Ирландия имела своего короля, mo chridhe [28], триста пятьдесят лет тому назад. А я — не rig-domna [29].

Румянец, редкий на бледной коже Уны, внезапно залил все ее лицо. Эли глубже погрузился в кресло и захрапел. Поэтому Уна, хоть и полная негодования, вынуждена была говорить тихо, перегнувшись через богато убранный стол.

— Неужели судьба твоей родины совсем не волнует тебя? Мне трудно в это поверить.

В голосе О'Лайам-Роу послышался мягкий укор:

— Если столько великих умов и могучих владык суетятся вокруг, с чего я-то буду вмешиваться? Я -могу понять, что значит caritas generihumani: [30] если ты меня на это подвигнешь, я готов оказать посильную помощь. Но там, где уравновешенность, свобода духа и чувство меры изменяют людям, разве не должен кто-то стоять по ту сторону ограды, время от времени поднимаясь на цыпочки и показывая язык? — Тон его сделался суровым. — Ты не сможешь убедить меня, дорогая. Как Папа Римский сказал о сыне своем Ипполито: «Он сошел с ума, проклятый мальчишка, он сошел с ума. Он не хочет становиться священником».

В словах его звучала неподдельная искренность. Какое-то время оба молчали, потом Уна сказала резко:

— Тогда зачем ты остался во Франции? Ведь, кажется, очевидно, что…

О'Лайам-Роу быстро прервал ее:

— Разумеется, очевидно. Но я собираюсь, начиная с сегодняшнего вечера и до твоей свадьбы, преподнести тебе семь гончих на серебряных цепочках с золотыми шишечками — если только удастся мне доставить их живыми в твой дом, — и когда ты полетишь по лесам на ретивом коне, и встретишь своего оленя, и затравишь его до смерти, то вспомнишь об О'Лайам-Роу.

Говорил он с натугой, хотя и старался всеми силами сохранить легкомысленный, насмешливый тон. Душа Уны вдруг вся отразилась в ее лице, на лице, лбу появились мелкие, сухие морщинки, которых раньше не было, и она заглянула О'Лайам-Роу прямо в глаза.

— У меня было много собак, О'Лайам-Роу, и много возлюбленных.

— Но ни среди тех, ни среди других, — сказал он, — у тебя не было друзей. Одно время я думал, что смогу стать твоим другом.

— То, что случилось с Луадхас, — промолвила Уна, — случается со всеми моими друзьями. А твое место — ты же сам только что сказал — за оградой. И если бы ты нравился- мне, если бы я любила тебя, я ответила бы точно так же.

Лицо О'Лайам-Роу застыло, но голос звучал беспечно:

— А может, все-таки я нравлюсь тебе, может, все-таки ты меня любишь?

Именно этот момент выбрал Лаймонд, чтобы поднять барабанную дробь. Оглушительный грохот взмыл над высокими стенами; как по команде, засветились окна. В особняке Мутье Эли, покачиваясь, хрипя, вскочил на ноги; его жена Анна проснулась, беззвучно ловя воздух ртом, а Уна О'Дуайер застыла в кресле, будто обратившись в соляной столб: минута, настроение, ответ — все пропало.

О'Лайам-Роу первый пробрался к балкону, первый выглянул во двор, где черные кроны невысоких деревьев дрожали в желтом свете фонарей: на узкой дорожке, ведущей к воротам, густо, как рассада на гряде, толпились молодые люди, их бриллианты, их высокомерная скука и их остроты оскорбительно сверкали под настежь распахнувшимися окнами. Полковые барабаны прогремели как канонада и разом смолкли. И после короткой паузы — словно какой-то гигант набирал воздуха в могучие легкие — горнисты из свиты самого Сент-Андре разорвали в клочья ночную тишину: сочный, зрелый, будто исполненный на органе Уинчестерского собора, зазвучал великолепный дифирамб.

— Что это?! — вскричала Анна Мутье, но ее почти никто не расслышал; однако же О'Лайам-Роу ответил, и в голосе его уже не было ни беспечности, ни насмешки:

— Несколько горнов, гобой, маленькая флейта, виола, два военных барабана, три длинных флейты да редкостный юнец, доступный с обеих сторон, перед которым склоняются ветви орешника: мастер Тади Бой Баллах.

На глазах у всего двора бессовестная серенада в честь Уны О'Дуайер набирала силу.

До девушки так и не дошло, что ее безжалостно высмеивают, пока она сама не увидела Тади Боя, который, стоя у ворот, дирижировал своим оглушительно бряцающим оркестром. В бешенстве она ринулась в дом, но рука мудрого Эли Мутье остановила ее.

— Нет, детка. Если это не знак любезности, то испытание. Так или иначе, но ты должна выказать свою признательность. Стой на балконе и улыбайся.

— Улыбаться?! — Она уставилась на Эли глазами, сверкающими от гнева. — Этой банде прохвостов, визжащих, как недорезанные свиньи?

— Не нужно. Я пойду прогоню их, — сказал О'Лайам-Роу.

— И выставишь нас на посмешище перед всем двором? — Голос Уны буквально пригвоздил его к месту. — Если бы мне, глупец, был нужен защитник, я бы выбрала кого-нибудь получше, чем пушистый, с белой мордочкой котик из Брисал-Брик. — О'Лайам-Роу отступил, а музыка продолжала греметь.

Они играли Брюмеля и Сертона, Гудимеля и Лассуса, Виллатра и Ле Жена 55) — и все из рук вон скверно. Появился стражник и заторопился прочь с полными горстями золота. Одного слова, одного доброжелательного взгляда д'Омаля, Сент-Андре, д'Энгиена было достаточно, чтобы утихомирить самого сердитого из разбуженных соседей. О'Лайам-Роу, спрятавшись в тени, смотрел, как Уна, прямая, будто свечка, стоит на балконе и слушает. Вот девушка повернулась к нему и, не извинившись, попросила об услуге. Он согласился не думая, подчиняясь порыву, как в свое время Луадхас. Внизу, обнимая столб, Тади Бой весело распевал по-гэльски:

Кто бы ни была эта женщина,

Шотландка или ирландка:

Это женщина с козьей шерстью,

Это женщина-скалолазка…

Тут глаза Уны блеснули; в душе О'Лайам-Роу медленно поднимался нечасто завладевавший им гнев.

Вскоре после этого она ушла с балкона, и ворота особняка Мутье гостеприимно распахнулись: исполнителей пригласили во двор отведать супу и вина. Вместе с музыкантами вошли все те, кого мучила жажда: слуги, оруженосцы и даже иные прохожие. А придворные, едва музыка смолкла, двинулись дальше.

На глазах у всех этих толпящихся на улице и у ворот, вытягивающих шеи людей Уна прошла по двору, собственноручно разливая суп; над мисками клубился пар, плотный и белый при лунном свете. Так, с прозрачной вуалью, что извивалась между ними, поднимаясь к небу, Уна встретила Тади Боя.